Секретарь

— Алексей, — склонился над Лёшкой Мёленбек, — мне нужно достать карту к Замку-на-Краю из твоей головы. Для этого мне придётся поместить твоё сознание в один из кристаллов…

— В хольмгрим, — прохрипел Лёшка, обретая возможность дышать. — Вы уже показывали мне.

Голова у него кружилась.

— Да, хорошо, что ты помнишь, — сказал Мёленбек, удаляясь куда-то в глубь комнаты. — Извини, но у нас действительно нет времени на долгие объяснения. Сейчас будет несколько иначе.

— Я понимаю.

Лёшка попробовал приподняться, но Мальгрув возложил свою пятерню ему на грудь.

— Лежи.

— И да, — сказал Мёленбек, снова всплывая в поле зрения, затеняя свет люстры, — будет больно. Так что терпи.

— Это обязательно?

Мёленбек на тонкой серебряной цепочке подвесил над Лёшкой молочно-белый кристалл.

— От этого — никуда.

Странно, хольмгрим не покачивался на манер маятника, не закручивался, сверкая гранями, по часовой и против часовой стрелки, но вниманием Лёшки завладел безраздельно. Мёленбек молчал, пальцы Мальгрува всё так же покоились у Лёшки на груди, но в какой-то момент ему вдруг стало казаться, что каким-то образом он словно отделился от тела, поднялся выше и смотрит на себя со стороны.

Комната искажалась, дробилась на сколы, на части, вместе с мебелью, посудой и дверными створками. Стол мутнел по краям. А Мёленбек и Мальгрув представляли из себя ломаные, плохо подогнанные фигуры.

Только через несколько мгновений Лёшка с ужасом понял, что наблюдает за происходящим уже из кристалла. Ощущение границ, узости, невозможной, сводящей с ума тесноты затопило его разум. Он, кажется, закричал, но так и не понял, имеет ли его крик какое-то отношение к звуковым колебаниям.

Великан тем временем убрал руку, отступил, отстранился, пропал из поля зрения.

Мёленбек опустил хольмгрим Лёшке на солнечное сплетение, холмами выросли складки куртки, склоном горы поднялась из ворота шея, устремленный вверх изгиб челюсти казался далекой бледно-розовой скалой.

Теснота давила.

Лёшка почему-то казался себе насекомым, залетевшим в крохотный стеклянный фонарь, и теперь любое его движение сопровождалось касанием стенок. Дзынь-дзон. Стенки были прочные. Как ни повернись, все было неудобно, стиснуто, тошно. Плечи в животе, колени поверх ушей, хрустят, выгибаясь дугой, позвонки.

— Господин Мёленбек! — позвал Лёшка.

Голоса не было.

Но Мёленбек склонился над Лёшкой, словно услышал. Лицо его расплылось по граням хольмгрима, качнуло бородой, рот раскрылся.

— Р-риа-то-о!

Слово раздробилось, испортилось, проникнув к узнику непонятным рычанием. Мёленбек снова отдалился, но не ушёл совсем, увенчанный нимбом люстры.

Риато?

Даже сообразить было сложно. Что это? Заклинание? Что-то из наречий Ке-Омма? Или какое-то слово, которое должно подбодрить Лёшку в его теперешнем состоянии? Что-нибудь вроде «соберись» или «приготовься»?

Приготовься! Риато-о!

Ах, не было возможности в кристалле пуститься в пляс от догадки. Тесно! Приготовься! — сказал ему Мёленбек. Приготовься. К чему?

Тень руки взлетела над Лёшкой. Ладонь опустилась, пальцы разошлись веером, а большой палец поднырнул вниз, целясь в хольмгрим ногтем.

Бум-м!

Когда Мёленбек обещал, что будет больно, он всё же не сказал всей правды. Лёшке показалось, будто его расплющило молотом, что череп его раскололся и смялся в мелкую скорлупу, а всё, что хранилось в нём, выплеснулось наружу.

Он закричал, забился о стенки кристалла, уже не человек и не насекомое, а одна боль.

Но этого было мало — за молотом последовал сверкающий, острый гвоздь. Он вонзился в остатки Лёшки и, словно инструмент натуралиста, стал расковыривать, растаскивать, царапать то, что от него осталось. Вся Лёшкина память, вся Лёшкина жизнь перешла к нему в пользование. И невидимый натуралист с удовольствием взбивал её, баламутил, как воду в стакане, надеясь найти в осадке нужные ему частицы.

Лежал на земле пьяный отец, ныл Ромка, полнился голосами школьный двор, Жижа, сопя, шутливо наваливался — ты чё, ты чё, Сазон. Печально смотрела мама, мелькали обрывки игр, джинсы, кроссовки, желтело украдкой вскрытое сгущённое молоко. Учебник летел в стену, грохотала музыка, кричала Динка — ты дашь мне послушать или нет? Слякоть, снег, Тёмыч, похожий на воробья, в кармане — мелочь, на пиво не хватит, маманя заставляет на работу устраиваться, будто кто возьмёт…

Ну-ка, это уже ближе.

Гвоздь вошёл глубже, цепляя и вытаскивая на свет, к радости натуралиста, особняк, Мёленбека, хельманне, тополиный пух, хар-ра — значит, ты убит, тьму и золотистое сияние ойме, это — болевая стяжка, Ш-ш-шикуак…

И вот оно, поддетое, вытянулось погружение в Ке-Омм, случившееся прямиком с бордюрного камня, оглушающая тень гигантской Скрепы проплыла вверху, развернулась серая, в чёрном подшёрстке кустарника каменистая пустошь.