Секретарь

Мальчишка, надувшись, свесил голову. Автомат выстрелил в асфальт, убивая выкинутый мимо урны билет. С каким-то усталым выдохом подъехал жёлтый, оклеенный рекламой автобус и с шипением сложил двустворчатую дверь. Водитель, наклонившись, заученно произнес:

— Без кондуктора. Проходим, передаем за проезд.

Первыми в салон поднялись старушки. Мужчина, копаясь в карманах мятых штанов, пропустил женщину с ребёнком. Женька повернулся к Лёшке:

— Заплатишь за меня?

— Заплачу. Садись.

— Ты — первый.

Журавский и здесь руководствовался принципами безопасности. Лёшку, видимо, могли, подкараулив, застрелить в спину. А так предательская пуля наверняка достанется Женьке. Какие уж тут шутки!

На сиденье Журавский извертелся, словно его припекало снизу.

— Что? — спросил Лёшка.

— Давай местами поменяемся, — попросил Женька, — я сяду у окна, а ты — в проход.

— Зачем?

— Мне лучше у окна.

— А если убийца сядет, как пассажир?

Журавский замер.

— Тогда да, тогда лучше так.

Лёшке стоило большого труда удержаться от улыбки. Хуже Динки, подумал он. Та совсем ребёнок, а тут… Дитё великовозрастное.

Автобус, проехав метров сто, остановился и распахнул дверь. В него, отдуваясь, влез мужчина лет пятидесяти с рулоном резиновых ковриков, заплатил за проезд и сел на пустое место поближе к двери. Насторожившийся было Журавский слегка расслабился. До Лёшки наискосок выходило метра три. Даже если в ковриках спрятан нож…

— Женька, — сказал Лёшка, — прекращай.

— Что прекращать? — спросил Журавский.

Автобус тронулся. Женщина с мальчиком подошли к водительскому сиденью.

— Нас сразу за поликлиникой, пожалуйста, — попросила она водителя.

— Пялиться на всех, как на врагов, прекращай, — шепнул Лёшка.

— Я не как на врагов, — шепнул Журавский в ответ, — я же читал, телохранитель должен любого человека воспринимать как потенциальную угрозу для объекта охраны.

— На меня что, кто-то нападает? — разозлился Лёшка. — Женька, я, знаешь, могу сквозь стенку — и пока.

— На ходу?

— На ходу.

Журавский нахохлился, сунул руки в карманы куртки. Обиделся.

— Могу вообще глаза закрыть.

— Женька…

— А могу пересесть!

Журавский одним махом перекинулся на сиденье напротив.

— Женька.

— Всё, не отвлекай, я сплю.

Лёшка качнул головой, глядя, как друг, выпятив губы и закрыв глаза, изображает безмятежно спящего. На щеке у Женьки алела россыпь мелких прыщей.

— Жижа.

Журавский отмахнулся шевелением плеча.

— Отстань.

Вот ведь, подумалось Лёшке. На что обиделся? На то, что не хочет замечать, как по-идиотски себя ведёт? Он вздохнул. Мёленбек бы ему объяснил. С Мёленбеком вообще — сначала обидишься, потом от стыда краснеешь, когда тебе популярно, по пунктам, весь твой закидон именно закидоном и выставляют.

Может, Журавского Тёмыч покусал?

Женщина с мальчиком тем временем вышли, а в салон со смехом набились три девчонки, чуть постарше Лёшки и Женьки. Они были шумные, с рюкзачками, с одним на троих тубусом, две в коротких джинсовых юбках, одна в штанах с дырками на коленках, и все — в форменных пиджачках. Сели прямо перед Лёшкой.

— Она такая дура!

— И не говори!

— Прислала мне смс…

Девчонки склонились над телефоном.

— Следующая остановка — улица Полярная, — объявил водитель.

Мигнул светофор. Проплыл розовый фасад. Журавский упрямо продолжал изображать спящего. Навалившись на спинку сиденья впереди, он сложил руки и спрятал в них лицо. Правда, судя по наклону головы, исподлобья всё же подсматривал за девчонками. Ну как в тубусе у них — катана.

Три катаны.

— Женька, — сказал Лёшка, — мне выходить.

Ответа не последовало.

Одна из девчонок обернулась, мазнула по Лёшке удивлённо-весёлым взглядом и вновь уткнулась в телефон. Светлые волосы, стянутые в хвост, обмахнули пальцы. Возможно, её тоже звали Женькой.

— Смотри-смотри! Читай…

— А «хотела» разве через «а» пишется?

— Я и говорю — дура.

Автобус повернул, и невысокие дома Полярной потянулись за окнами. Насупленные, хмурые, словно обиженные. Как Женька. Или день был такой, не очень солнечный? Лёшка, помедлив, поднялся.

— Я пошёл, — он ухватился за поручень.

— Лёх, — окликнул его Журавский.

— Да?

— Пятьсот рублей не займёшь?

— Займу.

Обрадованный признаком примирения, Лёшка шагнул от двери обратно. Купюра сменила владельца. Женька спрятал её в ладони и только тогда, будто через силу, поднял голову.

— Осторожней там.

Лёшка улыбнулся.

— Обязательно.

— Ага.

— Полярная, — сказал водитель, останавливая автобус.

Лёшка соскочил со ступенек на тротуар.

Фух! Как-то даже легче стало, что Женька не обиделся. И солнце снова выглянуло. И дома подтянулись, подбоченились, выпятили подоконники и козырьки. Бравые дома! Боевые. И Гейне-Александра сразу вспомнилась. Сейчас перед ней, пожалуй, и Штессан, и Мальгрув, и Аршаршар мошкарою вьются, во всём стараются угодить. Чаем горячим поят, вкусностями потчуют. Под присмотром Мёленбека, само собой.

А она наверняка о нём спрашивает. Кто меня вытащил? Где этот молодой человек? Почему я не могу выйти за него замуж?