Секретарь

Лёшка обошёл кое-как втиснутую в закрытое пространство двора детскую площадку, на которой уместились лишь шведская стенка и закрученная спиралью горка, пересёк длинную тёмную арку и остановился.

Вот дурак! — сверкнуло в голове. Ведь только что вроде бы понял про себя, ради кого и зачем стоит жить, но удод же…

Сейчас, блин, вполне мог лежать, переломанный, на дороге. Очень ответственный… Несостоявшийся повелитель мира, ага. От радости в зобу дыханье спёрло…

Несколько секунд Лёшка, зажмурившись, тянул носом воздух и прокручивал в голове своё идиотское путешествие через улицу. Пропал-появился. Хоббит, блин. Туда и обратно. Попользовал ца всевластия. А на дорогу — ноль внимания.

Стыдно было жутко. Хотелось даже расчесать этот стыд изнутри, как ссадину. Ещё можно бы-ло лбом в стену.

Водителя чуть под статью не подвёл.

И это я хочу мир спасти, мысленно простонал Лёшка и хлопнул себя по щеке. Всё, на фиг дурачество. Взрослеем.

Он нащупал игральную кость в кармане джинсов, вынул и сжал в ладони.

Ничего. Пусто. Ни лица, ни фигуры. Растратил, видимо, все на «зебре». Лёшка подул в кулак. Давай, косточка.

Отзвука за веками не было.

Хорошо, подумалось ему, время еще есть. Пол-дня в запасе. Надо, наверное, ца подкопить. И вообще, не каждый же день что-то должно получаться.

Лёшка отлип от стены.

В переулке Суворова мешались запахи выпечки и ржавчины, солнце пятнало фасады, но не доставало до земли, откуда-то доносилось звонкое тарахтение мотоцикла, хотя ни самого мотоцикла, ни даже выхлопа видно не было.

Предназначенное на снос чудовище щерилось, будто ртом, лишённым дверей подъездом. Ряд нижних окон был заложен кирпичами.

Квартира тёти Веры находилась на втором этаже.

Лёшка поднялся по узкой лестнице и в извилистом коридоре едва разминулся с угрюмым мужиком в тренировочных штанах и майке, бредущим к выходу с трёхлитровой банкой, полной подозрительного цвета жидкости.

А ну как моча?

Пришлось вжаться в рыжие обои и переждать, пока под недовольное бормотание мужик, выпячивая пузо, не пройдёт по своим делам. Коридор был заставлен коробками. В многочисленных углах высились пирамидки из паркетных планок — видимо, разбирали комнатные полы.

Над дверью у тёти Веры чернели кнопки двух дверных звонков. Один был подписан: «Генрих». Другой имел наклеенную бумажку: «Пантелеева».

Генриха Лёшка никогда не видел.

Звонок издал прерывистый звук, в котором проглядывало звонкое канареечное прошлое. В глубине квартиры послышались шаркающие шаги.

— Иду, иду.

Тётя Вера открыла сразу, не беспокоясь о том, кто её может ждать за дверью.

Она была худая, коричневокожая, с пронзительными глазами на лице, не лишённом хрупкой восточной красоты. Ей было, наверное, чуть больше сорока, но в чёрных волосах путались седые прядки. Лет десять назад медицинская комиссия присвоила тёте Вере вторую группу инвалидности, что совершенно не убавило ей живости и порывистости движений.

— Алексей!

Она слегка отклонилась, словно стоящий на пороге Лёшка оказался слишком близко и вываливался из поля зрения.

— Ты, кажется, стал выше.

— Расту, тёть Вера. Здравствуйте.

— Здравствуй.

Тётя Вера отступила, пропуская Лёшку в прихожую. Она была в черных джинсах, водолазке и вязаном жилете.

— Я на чуть-чуть, — сказал Лёшка.

— А чаю попить? — удивилась тётя Вера.

— Я только перчатки занести.

— Ах, перчатки! И всё равно тебе придётся пройти в кухню. Неси их сюда.

Тётя Вера, чуть согнувшись и отставляя правую ногу, скрылась в вызолоченном электрическим светом проёме.

Лёшка вздохнул и снял кроссовки.

— Тётя Вера…

Кухня тёти Веры почему-то всегда вызывала в нём ощущение застоявшегося, заглохшего времени. Собственно, весь дом где-то там застрял. Красный, чёрный и жёлтый бархат штор собран в тяжёлые складки, вот бахрома, вот кисти, два мраморных жеманных древнегреческих божка глумливо смотрят с подоконника на неухоженный двор, хрустальный графин на серебряном подносе между ними свысока, с искрой, щурится на выводок миниатюрных рюмок; вышитые салфетки, плетёные корзинки, полные пряжи и лоскутов кожи, расползлись по овальному, накрытому плотной ковровой тканью столу, а к нему собачонкой жмётся низкий столик на фигурных ножках с частично облупившейся позолотой. Этажерка. Гравюры. Подсвечники.

Обывательская мечта. Мещанское гнездо начала двадцатого века. И где-то ещё наверняка прячется крестьянин, взятый в услужение.

Во всяком случае, Лёшка бы не удивился.

— Проходи.

Тётя Вера осторожно опустилась на стул с высокой мягкой спинкой. Лёшке достался табурет с узорчатым чехлом на сиденье. Мебель тесно сгрудилась вокруг, угол ковровой ткани царапнул колено.

— Давай, — протянула руку тётя Вера.

Лёшка достал перчатки.

— Ага.

Тётя Вера отложила целую перчатку и занялась второй. Он осматривала её, как доктор осматривает больного.

— Быстро не сделаю.

— Тогда я пошёл? — вскочил Лёшка.

— Может всё-таки чаю?