Секретная династия

Граф Киселев [министр, затем посол в Париже].

Многие важные, интимные подробности об этих персонах сопровождались пояснением автора: «я сам слышал...», «в беседе со мною...», «мне сообщили об этом...» — и далее ссылки на весьма уважаемые имена.

Князь писал недурно, Герцен даже ставил его как журналиста в пример Огареву. В работах его был, пожалуй, лишь один явный недостаток, о котором довольно точно написал однажды Долгорукову князь И. С. Гагарин[419]: «Княже Петре! Хотя я теперь очень занят разными церковными и духовными упражнениями, я немедленно от доски до доски прочел твои листы. Что же тебе сказать после чтения? Любопытно и зело полезно и весьма, но иногда и чересчур круто сказано. Ты мне напоминаешь Курбского, но у Курбского корреспондентом был Грозный, а Грозного теперь нету. Мне кажется, что можно бы было то же сделать, но мягче; а тебя читаешь, читаешь, а вдруг шум раздается, как будто тяжелая оплеуха упала на какую-то щеку, немножко опомнишься, продолжаешь читать, страницу перевернул, вдруг — бум! Опять раздалась оплеуха, и на другой щеке, так что иногда невольно жаль становится всех этих щек, а если бы то же понежнее сказать, можно бы так было устроить, что их совсем не жаль, а, напротив, они еще смешны».

Этой манеры князя всегда побаивался Герцен и, когда давал коллеге-эмигранту «место под Колоколом», был готов к бурным сценам, даже к вызову на дуэль за попытку разбавить крепчайшие «долгорукизмы».

Однако «издержки характера» все же не уничтожали смысла публикаций, и при всех идеологических различиях и разногласиях Герцен и Долгоруков часто выступали сообща.

«Всем известны, — писал Долгоруков в 1861 году, — высокий ум А. И. Герцена, его блистательное остроумие, его красноречие, своеобразное, колкое и меткое, и замечательные способности Н. П. Огарева, являющего в себе весьма редкое сочетание поэтического дара с познаниями по части политической экономии и с даром обсуждения вопросов финансовых и политических. Мы не разделяем политических мнений гг. Герцена и Огарева: они принадлежат к партии социалистов, а мы принадлежим к партии приверженцев монархии конституционной, но мы душевно любим и глубоко уважаем Александра Ивановича и Николая Платоновича за их благородный характер, за их отменную благонамеренность, за их высокое бескорыстие, столь редкое в наш корыстолюбивый век»[420].

Впрочем, для Долгорукова характерны и резкие «качания», и прямо противоположные суждения. В своих изданиях он мог защищать восставших поляков, солидаризироваться с Герценом и в то же время писать Гагарину, что мечтает о «свободной от русского золота и от польских претензий русской типографии за границей»[421]. Очень «по-долгоруковски» описано свидание князя с Герценом, Огаревым и Бакуниным в письме от 31 октября 1862 года:

«В Лондоне я провел две недели: видался с Герценом, который так же остроумен и так же легкомыслен, как и прежде; с Огаревым, по-прежнему добрейшим и тупоумным; познакомился с Бакуниным, умным, но самым взбалмошным существом, истым героем баррикад: накануне и на другой день после баррикад невозможным, но в самый день битвы великолепным.

Представь себе Барбеса, но умного и с даром слова. Познакомился с Кельсиевым, тупоумным, но добрым человеком, ужаснейшим фанатиком с лицом самым добродушным. Кельсиев, мягким голосом, с нежным взглядом, говорит: «Ведь коли нужно будет резать, как не резать, если оно может быть полезным?» — а между тем делится с нищим последнею своею копейкою. Все эти лондонские господа несут чушь ужаснейшую: «жечь, резать, рубить» у них не сходит с языка со времени приезда в Англию Бакунина, который их сделал еще нелепее прежнего, Бакунин мне говорит: "Я вас очень полюбил, но, уж извините, когда мы заберем власть в руки, мы вам и вашим единоверцам будем рубить головы". Я ему ответил: “Михаил Александрович, когда мои политические единоверцы будут иметь власть в руках, мы не только не будем рубить никому голов, но еще, надеюсь, уничтожим смертную казнь, но вас, хотя я вас очень полюбил, мы, извините, засадим снова в Шлиссельбургскую крепость”»[422].

Герцен же, даже в период размолвок со слишком нервным князем, признавался: «Долгоруков мне слишком друг — этого не переделаешь вдруг» (Г. XXVIII. 104).

В другой раз Огареву: «Аристократ ли я, дурак ли я — не знаю, но с Долгоруковым у меня есть общий язык» (Г. XXIX. 330).