Секретная династия

В «Приложении» публиковалось несколько исторических документов из архива Долгорукова; ни один из них не мог бы еще в ту пору появиться в России: письмо императрицы Марии Федоровны Плещееву (26 марта 1801 г.) о гибели Павла I; страшный документ о расправах в Польше после подавления восстания 1830—1831 годов («Шанявский и Панкратьев»); фрагменты из записок Карабанова (о неудавшейся попытке Григория Орлова жениться на Екатерине II), несколько «сумасшедших» приказов Павла I; из секретной переписки духовного ведомства (1817 г.), мнение Государственного совета о помещиках Протасовых и их крестьянах; письма Никиты Муравьева, Волконского и Трубецкого иркутскому генерал-губернатору с отказом принять царскую милость — возвращение прав детям при условии перемены ими декабристских фамилий; наконец, документ о судьбе самого Долгорукова — письмо Бенкендорфа от 11 марта 1844 года о разрешении наказанному «графу Альмагро» жить в столицах.

Готовясь к встрече с Герценом, Постников «внутренне перестраивался» и, видимо, для вхождения в роль первые отчеты из Парижа писал более развязно, чем прежние, а 16/28 сентября даже осмелился рекомендовать начальству реформу российской гвардейской жандармерии на манер французской. Тут он зарвался, потому что на полях отчета Филиппеус начертал: «Его не спросили!»[457]

Наконец в начале октября 1869 года Герцен принял Постникова, и отчет агента об этой встрече заслуживает воспроизведения потому, во-первых, что у Кантора он опубликован неполно, отчего оставались неизвестными некоторые важные подробности последних герценовских мыслей и планов; во-вторых, доклад шпиона чрезвычайно характерен для подобного рода документов.

Письмо К. А. Романна — К. Ф. Филиппеусу от 3.Х.1869 г.[458]

«Не оставалось другого выхода, как идти к Герцену, ибо затянуть к нему визит значило бы избегать с ним свидания, и в этом отношении я не ошибся, ибо Герцен меня уже поджидал. Я постиг этих господ: с ними надобно быть как можно более простым и натуральным.

Я не знаю, родился ли я под счастливой звездой в отношении эмиграции, но начинаю верить в особое мое счастие с этими господами. Признаюсь, я почти трусил за успех, но, очутившись лицом к лицу с Герценом, все мое колебание исчезло. Я послал гарсона сперва с моей карточкой спросить, может ли г. Герцен меня принять. Через минуту он сам отворил двери номера, очень вежливо обратился ко мне со словами «покорнейше прошу». Следовало взаимное рукопожатие и приветствия, после чего Герцен сказал мне: «Я еще предупрежден был в Лондоне о вас, но, приехав сюда, я начал терять надежду вас видеть»[459]. Я ответил на это, что виною тому был Тхоржевский, выразившийся весьма неопределенно относительно права моего говорить с ним, Герценом, относительно бумаг.

Я был принят Герценом чрезвычайно хорошо и вежливо, и этот старик оставил на меня гораздо лучшее впечатление, чем Огарев. Хотя он, когда вы говорите с ним, и морщит лоб, стараясь как будто просмотреть вас насквозь, но этот взгляд не есть диктаторский, судейский, а скорее есть дело привычки и имеет в себе что-то примирительное, прямое. К тому же он часто улыбается, а еще чаще смеется. Он не предлагал мне много вопросов, а спросил только, где я воспитывался и намерен ли всегда оставаться за границей. На последний вопрос я отвечал осторожно, что надеюсь. Взамен скудости вопросов Герцен, видимо, старался узнать меня из беседы со мною. Он сам тотчас заговорил о деле. Я ему показал второе письмо Тхоржевского, на которое, улыбаясь, он сделал следующие замечания: 1) нельзя заключить, чтобы оно было писано бывшим студентом русского университета, 2) о других покупателях ему ничего не известно и 3) относительно того, чтобы ближе познакомиться, Герцен полагает достаточным нравственное убеждение, а не годы изучения человека. Есть нравственное убеждение, — как он говорил, — ну и достаточно.

Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: 1) он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьей в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвал гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.