Секретная династия

Известно, что исторические судьбы революционных сочинений Радищева были сложны. У нас не слишком много данных о прямом воздействии его идей на декабристов (даже после глубоких изысканий Ю. М. Лотмана). Примечателен упрек Пушкина одному из лидеров декабристской литературы, А. А. Бестужеву (в письме от 13 июня 1823 г. из Кишинева): «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы будем помнить? Это умолчание непростительно [...] — а от тебя я его не ожидал» (П. XIII. 64). Понятно, что прямое использование или неиспользование радищевского наследства перед 1825 годом еще не исчерпывает проблемы — первый революционер и первые революционные общества в России. Вопросы, поднятые в 1790 году, витали в воздухе, порою прямо (Пушкин), иногда косвенно, через посредство различных свободолюбцев начала XIX века, мысли из радищевского «Путешествия...» попадали в декабристскую литературу, публицистику. Однако косвенное влияние тут, несомненно, преобладало над прямым (чего нельзя, например, сказать о другом, менее радикальном свободомыслии Фонвизина — Панина. Об этом будет сказано ниже). Одна из главных причин такой исторической судьбы Радищева — невероятная трудность ознакомления с крамольным «Путешествием...», жесткое изъятие книги, сделавшее из нее библиографическую редкость, недоступную даже большинству декабристов и Герцену. Тем более значительными представляются многолетние попытки Пушкина вернуть Радищева потомкам-читателям, сначала в лицейском «Бове» («Петь я тоже вознамерился, но сравняюсь ли с Радищевым?»), в декабристских по духу «Заметках по русской истории XVIII века» (1821—1822 гг.). Затем от послания «Цензору» (1822 г.) — «Радищев, рабства враг, цензуры избежал» — к статьям 1830-х годов «Путешествие из Москвы в Петербург», «Александр Радищев» и к черновой строке «Памятника» — «Вослед Радищеву восславил я свободу».

Как известно, ничего из этого не было напечатано ни при жизни Пушкина, ни в 1840-х годах. Даже «Бова» появился в посмертном издании пушкинских сочинений без строк о Радищеве. Положение меняется лишь с конца 1850-х годов, во времена «Полярной звезды»...

Герценовское «мы очень мало знаем наше XVIII столетие» находится в начале его статьи «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова», законченной в 1856 году и опубликованной в 1857 году.

Из записок Дашковой, источника интересного, богатого, хотя и весьма субъективного, читатели впервые узнавали о некоторых существенных фактах и процессах прошедшего века. Пересказывая — анализируя записки Дашковой, Герцен впервые упоминает Радищева: «Екатерина испугана брошюркой Радищева; она видит в ней «набат революции». Радищев схвачен и сослан без суда в Сибирь. Брат Дашковой Александр Воронцов, любивший и покровительствовавший Радищеву, вышел в отставку и уехал в Москву» (Г. XII. 406).

Герцену еще не видно значение этого эпизода: слова о набате революции заключены в кавычки; куда больше, чем о Радищеве, говорится, например, о преследованиях Княжнина... В то же время прибавляются и новые сведения о так называемой «панинской оппозиции». Со ссылкой на Дашкову сообщается о Никите Панине, который «ненавидел капральский тон Петра III, мундиры и весь этот вздор» (Г. XII. 379). «Панин был государственный человек и глядел дальше других, — пишет Герцен в другом месте той же работы, — его цель состояла в том, чтоб провозгласить Павла императором, а Екатерину правительницей. При этом он надеялся ограничить самодержавную власть. Он, сверх того, думал достигнуть переворота какими-то законными средствами через Сенат» (Г. XII. 381—382).

В статье о Дашковой, кроме вопроса о предшественниках, тех, кто сто лет назад по-своему сопротивлялся власти, Герцена явно интересует и другая проблема, очень важная для его исторической и философской концепции, — формирование независимых, оригинальных, свободных личностей. Он ясно понимает, на какой почве, какими средствами взращивались в XVIII веке оригинальные люди, но считает этот процесс важнейшим явлением русской жизни.

Через все последнее 20-летие герценовской жизни и борьбы, как известно, проходит мысль о значении внутреннего освобождения для внешней свободы, о необходимом увеличении числа свободных людей как надежной гарантии против рабства. Как ни далека, чужда, например, Дашкова для пробуждающейся России 1850-х годов, но Герцен отмечает в ее характере немало поучительного для «очеловечивания рабов», и статья заканчивается восклицанием: «Какая женщина! какое сильное и богатое существование!» Эта оценка деятелей прошлого и по объективной их роли в освободительной борьбе, традиции, и по их субъективному миру, степени внутреннего освобождения, позволяет нам понять, отчего Герцен и Огарев так внимательны и к своим прямым предшественникам по революционным битвам, и к некоторым лицам, находящимся, казалось бы, в стороне от главной традиции...