Секретная династия

Важно отметить как единство, так и известное различие во взглядах на XVIII в. у Герцена и деятелей революционной демократии лагеря «Современника». В статье «Русская сатира в век Екатерины» Добролюбов убедительно доказывал слабость и недостаточность обличительной литературы как в минувшем, так и в своем столетии, конечно, выделяя Радищева, «едва ли не единственное исключение в ряду литературных явлений того времени»[153]. В статье множество примеров, иллюстрирующих «печальное бесплодие», «бессилие» обличительной сатиры: намек на иные, революционные меры, способные освободить крестьян, дать свободу слова, преодолеть суеверия, взяточничество, лихоимство, неправосудие. При этом любопытно, что наиболее сильные примеры тяжелейшего положения народа в «просвещенный век Екатерины» Добролюбов берет из новонайденных сочинений М. М. Щербатова[154].

Революционно-демократические лидеры «Современника» сходились с Герценом и Огаревым в констатации народных бедствий, необходимости коренных перемен, находили современные примеры у вольнодумцев прошлого, с громадным интересом и вниманием относились к таким предтечам, как Радищев, декабристы. Однако Герцен и Огарев придавали большее значение традиции для сегодняшней борьбы, стремились найти рациональное зерно даже в воззрениях и сочинениях деятелей, хронологически и идейно далеких; они высоко ценили процесс личного освобождения, в чем непременное участие принимали смех, сатира, даже с виду бесполезные.

«Пусть историки литературы, — писал Добролюбов, — восхищаются бойкостью, остроумием и благородством сатирических журналов и вообще сатиры екатерининского времени; но пусть же не оставляют они без внимания и жизненных явлений, указанных нами. Пусть они скажут нам, отчего этот разлад, отчего у нас это бессилие, эта бесплодность литературы?»[155] Иначе пишет о том же несколько лет спустя Герцен: «Смех, это самобичевание, был нашим искуплением, единственным протестом, единственным мщением, возможным для нас, да и то в весьма ограниченных пределах [...]. Жаловаться, протестовать — невозможно! Радищев попробовал было [...]. Он осмелился поднять голос в защиту несчастных крепостных. Екатерина II сослала его в Сибирь, сказав, что он опаснее Пугачева. Высмеивать было менее опасно: крик ярости притаился за личиной смеха, и вот из поколения в поколение стал раздаваться зловещий и исступленный смех, который силился разорвать всякую связь с этим странным обществом, с этой нелепой средой; боясь, как бы их не смешали с этой средой, насмешники указывали на нее пальцем». Первым настоящим насмешником Герцен назвал Фонвизина: «Этот первый смех [...] далеко отозвался и разбудил фалангу насмешников, и их-то смеху сквозь слезы литература обязана своими крупнейшими успехами и в значительной мере своим влиянием в России» (Г. XVIII. 178)

Так были названы разные пути, связывавшие настоящее с прошлым, среди них один путь — от Радищева, другой — от Фонвизина. Пути борьбы и самоосвобождения («как бы их не смешали с этой средой...») Герцен видел в своей деятельности, в продолжении обеих линий: Радищев — «наши мечты, мечты декабристов», Фонвизин — первый в «фаланге великих насмешников». Отсюда стремление Герцена и Огарева еще и еще печатать про Радищева (к сожалению, другие материалы Радищева и о Радищеве в то время опубликовать не удалось). Отсюда и прямое «сотрудничество» Дениса Фонвизина в Вольных изданиях Герцена и Огарева.

«Нет ли у вас писем, собственноручных бумаг, ненапечатанных сочинений Фонвизина? Не помните ли анекдотов о нем, острых слов его?» — спрашивал людей, знавших писателя, его первый биограф П. А. Вяземский[156]. На вопросы эти, задававшиеся в XIX веке, не совсем отвечено и до сей поры. Пушкин называл Фонвизина «другом свободы» и считал, что ему не избежать бы судьбы Радищева, Новикова, «если б не чрезвычайная его известность». Возможно, о том Фонвизине, которого «боялась Екатерина II», Пушкин знал больше, чем известно в наши дни.

Одной из фонвизинских тайн, которой интересовались его первые биографы и почитатели и которую немного осветила печать Герцена, уже более 200 лет, если вести отсчет от некоей официальной церемонии.

В 1773 году по случаю бракосочетания девятнадцатилетнего наследника престола великого князя Павла Петровича (будущего Павла I) императрица Екатерина II жалует графу Никите Ивановичу Панину «звание первого класса в ранге фельдмаршала, с жалованьем и столовыми деньгами, получаемыми до того канцлером. 4512 душ в Смоленской губернии; 3900 душ в Псковской губернии; сто тысяч рублей на заведение дома; серебряный сервиз в 50 тысяч рублей; 25 тысяч рублей ежегодной пенсии, сверх получаемых им 5 тысяч рублей; ежегодное жалованье по 14 тысяч рублей; любой дом в Петербурге; провизии и вина на целый год; экипаж и ливрею придворные»[157].