Секретная династия

Петрова возвращали в Москву как бы из милости, а на самом деле для того, чтобы обезвредить: самозванец силен в краю, где его прежде не знали, но никто же не поверит, если свой односельчанин, известный всем от рождения, вдруг заявит, что он не кто иной, как сам император Петр III или император Павел I.

Однако в Сибири царское «для прекращения всех слухов...» звучит нелепо: ведь именно второй отъезд Петрова и расплодил слухи, а сентиментальное «не изнурять пересылкою», разумеется, вызвало толки, что без особенных причин о простом мужике так не позаботятся.

Власть боялась не бедного старика, а неожиданностей. Молчащие или шепчущие пугали ее не меньше, а порой и больше, чем «разгулявшиеся». Кто знает, какое неожиданное движение, порыв, даже бунт может вызвать какой-нибудь Афанасий Петрович, Емельян Иванович?.. К тому же мещанин Старцов неловко задел рану царя Александра: даже пустой слух, будто Павла «извели» (но, может быть, «не до смерти»!), напоминал о страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года, когда Павла в самом деле извели, и он, Александр, в сущности, дал согласие на это и, узнав, что отца уже нет, разрыдался, а ему сказали: «Идите царствовать!»

Слух, сообщенный Одоевским, будто к Александру возили из крепости какого-то старика, кажется, к данной истории не относится. Но именно в последние свои годы царь был особенно мрачен, угнетен воспоминаниями, ждал наказания свыше за свою вину и якобы сказал, узнав о тайном обществе будущих декабристов: «Не мне их судить...»

Даже туманный призрак Павла Петровича был неприятен. И старика вторично везут из Сибири...

Допрашивали в Петербурге Петрова и Старцова князь Лопухин, граф Кочубей и князь Лобанов-Ростовский. 15 декабря 1822 года генерал А. Я. Сукин (три года спустя распределявший в крепости декабристов) получил распоряжение: Старцова и Петрова «содержать в Алексеевском равелине каждого порознь, впредь до требования» (Старцова — в камере № 2, Петрова — в № 8). На пищу каждого отпускалась минимальная сумма — 50 коп. в сутки. Смотритель Лилиенанкер (также известный по декабристским воспоминаниям) нашел у Петрова четыре лоскута «писаных букв», оказавшихся «заговорами» от разных бед[264].

Дальнейшие события в многосложной биографии Афанасия Петрова ясно вырисовываются из того же архивного дела.

Московский Голицын 6 марта 1823 года затребовал из своей канцелярии материалы о Петрове, чтобы решить, куда же его девать. Однако многие дела сгорели в пожаре 1812 года; среди уцелевших ничего о Петрове не нашлось.

Когда Петрова наконец доставили в город, откуда его угнали ровно 23 года назад, еще задолго до великого пожара, и отвезли в «тюремный замок», то смотрителю велено поместить старика «в занимаемой им, смотрителем, в том замке квартире как можно удобнее и не в виде арестанта» (все еще действует царское «не изнурять...»).

7 мая 1823 года московский обер-полицмейстер Шульгин рапортует о семейных обстоятельствах Петрова «господину генералу от кавалерии, государственного совета члену, московскому военному генерал-губернатору, управляющему по гражданской части, главному начальнику комиссии для строений в Москве и разных орденов кавалеру князю Голицыну первому...».

Оказывается, в деревне Исуповой имел Петров кроме жены, Ксении Деяновой, также трех дочерей: «первая — Катерина Афанасьевна, которой было тогда 11 лет от роду; вторая — Прасковья, находившаяся в замужестве за крестьянином вотчинным его же, князя Николая Алексеевича Голицына, в деревне Саврасовой Никоном Ивановым; и третья дочь Надежда Афанасьевна осталась в доме его сиятельства, бывшем тогда в Москве на Лубянке». Было и четыре сына, умерших еще до ссылки родителей.

А затем: «все те три дочери в живых ли находятся и в каких местах имеют свои пребывания, он, Петров, неизвестен». Двадцать три года он не имел никаких известий о детях, хотя бы оттого, что неграмотен и дочери неграмотны, написать письмо из Сухобузимской волости сложно: чтобы отправить письмо за Москву, нужны деньги, а у «пропитанного» Петрова ни гроша за душой, да и там, в Исуповой, не найдут, не прочтут... Может быть, пробовали писать отец и мать дочерям, да без толку, а может быть, и не думали писать — из особенного равнодушия, помогающего выжить.

В Петербурге Афанасий Петров, кажется, и не упомянул про дочерей, в документах о них ни слова.

Без согласия князя Николая Голицына вряд ли посмели бы угнать в Сибирь принадлежащего ему крепостного. Но князю от Афанасия Петрова не было никакого проку, а про дочерей, возможно, и не доложили.