Секретная династия

Присказка — «ворон-вороненок» и эпизод из пушкинской книги, где она впервые приводится (Петр Панин, вырывающий у скованного Пугачева клок бороды), много раз привлекали внимание Искандера. В печатных его сочинениях этот текст толкуется как предсказание, угроза власти и помещикам; однако тем не исчерпывался для Герцена пророческий смысл пугачевской присказки. В письме к Гервегу от 19 (7) апреля 1850 года (впервые опубликованном только в 1961 г.) находятся следующие примечательные строки: «Сам я недавно перечел историю пугачевского бунта Пушкина. Все это так характерно, что можно было бы об этом сделать статейку (очень жаль, что Пушкин, при всем своем гении, слишком аристократ, чтобы понимать, и слишком стеснен цензурой, чтобы высказаться до конца). На каждой странице находишь такого рода прелести в духе Марата: «Прибыв в городок N., Пугачев велел повесить всех офицеров, всех дворян, 20 священников, объявив весь простой народ и крестьян свободными на вечные времена... И он прошел через четыре обширных губернии и в течение нескольких месяцев был самодержавнейшим властелином». «Я только вороненок, — сказал он Панину, когда уж был связан и выдан своими друзьями, — а ястреб-то еще летает в небе, он еще появится». Любопытно бы знать, что же сделает ястреб, если это было только детской игрой?» (Г. XXIV. 27).

Герцен цитирует неточно, по памяти — «ястреб» вместо «ворон», но дело не в этом. Как истолковать: «Пушкин, при всем своем гении, слишком аристократ, чтобы понимать...»? Напрашивается мысль, что Пушкин не мог оценить прогрессивности, справедливости крестьянской войны, — но нет! Следуют примеры «не о том»: о страшных жертвах, о крови, пролитой народным топором. Но об этом-то в пушкинской книге как раз немало, это он хорошо понимал. В чем же он «слишком аристократ»?

Видимо, по Герцену, автор «Пугачева» не видит всей сложности вопроса.

Нельзя без Пугачева. У Герцена десятки раз о том, что власть не уступает, и оттого новый Пугачев — «ворон», «ястреб» — необходим, закономерен.

Но страшен и Пугачев («что же сделает ястреб?») — лучше бы без «такого рода прелестей».

Герцен, когда писал Гервегу, конечно, думал о недавних революциях 1848 года; о пролитой крови, «которая взошла нам в мозг», и о том, что без нее, тем не менее, ничего не делается.

Автор «Истории Пугачева» получает упрек «слева»: он «не высказался до конца», видит только зверства, издержки народной войны (хотя их нельзя не видеть!). Впрочем, односторонность Пушкина, Герцен готов допустить, — не только от аристократизма, но и от цензуры.

Герцен многое угадывал. К сожалению, он не знал в то время не предназначавшихся для печати пушкинских «Замечаний о бунте», где как раз была сделана осторожная попытка «высказаться до конца».

Пугачев, о котором Герцену и другим напомнил 1848 год, конечно, появляется снова перед крестьянской реформой, во времена «Колокола» и «Полярной звезды». Несколько номеров «Колокола» посвящаются Херсонской истории: пили за здоровье либералов, деятелей крестьянской реформы, и один из крепостников предложил иронический тост за Пугачева...

Герцен через свою газету обратился к поднимающим подобные тосты, к тем, кто «пугачают и стращают»: «Выходите же на арену — дайте на вас посмотреть, родные волки великороссийские, может, вы поумнели со времен Пугачева, какая у вас шерсть, есть ли у вас зубы, уши?» (Г. XIII. 196).

Огарев позже пишет старинной приятельнице:

«Если у вас явится Пугачев, то я пойду к нему в адъютанты».

Бакунин же вслед за Герценом гадает о будущем освободителе России: «Романов, Пугачев или Пестель?»

При таких толках не забывают, разумеется, и пушкинского Пугачева, хотя почти никто не помнит, при каких обстоятельствах, с какими политическими целями писалась та книга в очень далекие 1830-е годы. Один из тайных корреспондентов «Колокола» восклицает: «Или правительство думает, что Пугачевский бунт был таков, каким представляет его Пушкин в своей сказочной истории? Неужели оно не знает, что это кровавое восстание вызвано вовсе не волнениями яицких казаков, а отчаянным порывом крепостных крестьян к воле да раскольников, у которых Петр III был последним воплощением спасителя»[277].

Автор приведенных строк несправедлив. И в напечатанной «Истории... бунта» и в «Замечаниях...» особенно Пушкин не раз говорил о глубоких причинах восстания, где движение казаков и самозванец лишь повод, искра для взрыва. Нетерпеливое мнение герценовского корреспондента отразило, однако, горячее одушевление конца 1850-х годов. Вопрос о крестьянских восстаниях и бунтах был столь острым для того времени, что Герцен и Огарев, вопреки принятому правилу — публиковать исторические материалы в «Полярной звезде» и других специально предназначенных для «былого» изданиях, — однажды предоставили «Колокол» для документов, прямо относящихся к 1831 г. и косвенно связанных с пугачевскими, пушкинскими проблемами.