Селестина

С е л е с т и н а. Вот-вот, Семпронио, с этого я и живу! Твой олух хозяин собирается кормить меня моими же объ­едками! Не бывать этому: поживет — увидит. Скажи ему, пусть закроет рот да раскроет кошелек; я и делам не очень-то доверяю, а словам и подавно! Эй, хромой осел, поторапливайся! Давно пора расшевелиться!

П а р м е н о. Увы мне, что я слышу! Пропал тот, кто за пропащим пошел! О Калисто, злополучный, униженный, ослепленный! Пал ниц перед шлюхой из шлюх, которую трепали во всех веселых домах! Разбит, побежден, повер­жен! Нет ему ни помощи, ни совета, ни поддержки!

К а л и с т о. Что сказала матушка? Мне кажется, она решила, что я ей сулю пустые слова вместо награды.

С е м п р о н и о. Я так понял.

К а л и с т о. Пойдем же со мною, возьми ключи, — я из­лечу ее от сомнений.

С е м п р о н и о. И хорошо сделаешь; отправимся тотчас же. Не давай сорнякам расти во ржи, а подозрениям — в сердце друга. Будь щедр и вырви их с корнем.

К а л и с т о. Хитро говоришь; идем немедля.

С е л е с т и н а. Я рада, Пармено, что мне представился случай доказать мою любовь, хоть ты этого и не заслужи­ваешь; не заслуживаешь, говорю: ведь я слышала все, что ты тут болтал, хоть и не обратила на это внимания. Добро­детель учит нас не поддаваться искушению и не платить злом за зло, в особенности когда искушают нас мальчишки, не очень-то сведущие в делах мирских; глупой своей чест­ностью они губят и себя и своих господ, как сейчас ты гу­бишь К а л и с т о. Я все слышала; не воображай, что я от ста­рости лишилась слуха и прочих чувств. Я не только вижу, слышу и осязаю, но даже в самое сокровенное проникаю умственным взором. Знай, Пармено, что Калисто измучен любовью. Не сочти его малодушным, ибо всемогущая лю­бовь всех побеждает. И знай также, если тебе неизвестно, что есть две непреложных истины. Первая: «Мужчина об­речен любить женщину, а женщина мужчину». Вторая: «Кто истинно любит, тот страдает, стремясь к высшему блаженству, данному нам творцом всего сущего, дабы род человеческий множился и не иссяк». Да не только челове­ческий род, а также и рыбы, и звери, и птицы, и гады; и даже некоторые растения подвластны этому, если их ничто не отделяет друг от друга. Так, знатоки трав узнали, что среди растений имеются особи женские и мужские. Что ты скажешь на это, Пармено? Глупышка, дурачишка, анге­лочек, простачок, жемчужинка моя! Такая мордашка, а вол­ком смотрит! Подойди сюда, паскудник, ничего-то ты еще не смыслишь в мире и в его радостях! Да провалиться мне на этом месте, если подпущу тебя близко, хоть я и старуха! Голос у тебя ломается, и борода уже пробивается. И под брюшком у тебя вряд ли все спокойно.

П а р м е н о. Хвост у скорпиона и тот спокойнее!

С е л е с т и н а. Еще бы! Тот хоть ужалит, да не распух­нешь, а от тебя раздуется опухоль на девять месяцев!

П а р м е н о. Хи-хи-хи!

С е л е с т и н а. Смеешься, язвочка моя, сыночек?

П а р м е н о. Молчи, матушка, не осуждай меня и не считай невеждой, хоть я и молод. Я люблю Калисто; ведь я обязан платить ему преданностью за прокорм, благодея­ния, почет и хорошее обращение — это лучшая цепь, кото­рой можно привязать слугу к хозяину, иначе от слуги толку не будет. Я вижу, Калисто гибнет: хуже всего — мучиться желаниями без надежды. А надеяться в таком трудном и тяжелом положении на вздорные советы и глупые рас­суждения этой скотины Семпронио — все равно что выта­скивать клеща из-под кожи лопатой или заступом. Не могу я этого вынести. Говорю и плачу!

С е л е с т и н а. Пармено, неужели ты не понимаешь, как глупо и бессмысленно плакать о том, чему плачем не помо­жешь?

П а р м е н о. Потому я и плачу. Кабы плач мог исцелить моего сеньора, я бы так возрадовался этой надежде, что от счастья не смог бы плакать; но раз это не так и даже нет надежды, нет для меня радости, — вот я и плачу.

С е л е с т и н а. Напрасно будешь плакать — слезами ни­чему не поможешь и ничего не излечишь. Разве с другими такого не случалось, Пармено?

П а р м е н о. Да, но я не хочу, чтоб мой хозяин хворал этой болезнью.

С е л е с т и н а. Это не болезнь; а хоть бы и так, от нее выздоравливают.

П а р м е н о. Все равно, в хорошем действительное лучше возможного, а в дурном — возможное лучше действи­тельного. Поэтому здоровье лучше, чем возможность здо­ровья, а возможность болезни лучше, чем сама болезнь. Также и возможность беды лучше, чем сама беда.

С е л е с т и н а. Ах, злодей, тебя не поймешь! Значит, он, по-твоему, не болен? А что же ты говорил до сих пор, о чем вздыхал? Но можешь дурачиться и выдавать ложь за правду и думать что угодно: он в самом деле болен, а возможность его исцеления в руках вот этой немощной старухи.

П а р м е н о. Вернее, этой немощной старой шлюхи.

С е л е с т и н а. Чтоб тебе шлюхину жизнь прожить, гру­биян! Да как ты смеешь!..

П а р м е н о. Зная тебя...

С е л е с т и н а. Да ты-то кто такой?

П а р м е н о. Кто? Пармено, сын кума твоего Альберто; я прожил у тебя целый месяц, когда мать оставила меня в твоем доме, на берегу реки, возле дубилен.