Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет

Прежде чем попрощаться с ним и его матерью, мне хотелось получить какое-то представление о том, насколько сильно Джон изменился на самом деле. Была ли произошедшая метаморфоза реальной или это просто еще одна история, которую мозг Джона создал для него. «Я не идеален, – говорит он. – Иногда я все еще веду себя как ужасный эгоист. Я похотлив. До сих пор легко завожусь. – Он на секунду задумался. – Определенно, все дело в злости. Если я чувствую, что не могу до кого-то достучаться, с ее помощью я пытаюсь обрести контроль над ситуацией и заставить этих людей принять мою точку зрения. – Он подумал еще немного. – Ну и если на моих глазах кто-то обижает кого-то или ругается в присутствии женщины, и все такое. – Он взглянул на мать. – Помнишь случай около года назад, когда тот парень в тебя плюнул?»

«Хорошо хоть окно в машине было закрыто», – ответила она.

«Что случилось?» – спросил я.

«Какой-то парень плюнул в мою мать, пока я стоял перед светофором».

«И что ты сделал?»

«Вышел из машины и врезал ему, – ответил он. – Он отлетел вместе с телефоном прямо на дорогу».

«Но у тебя не было ощущения потери контроля?»

«Совсем нет. До того как я обрел Христа, я бы серьезно его уделал. Я бы не смог остановиться».

Книга вторая Совершенствуемое «я»

Обычно все начиналось, когда я проходил мимо припаркованной машины. Я замечал свое отражение в стеклах и нечто ужасное, торчащее из-под рубашки. Да нет, уверял я себя. Это лишь искажение. Это все из-за форм автомобилей, так ведь? У них же покатые стекла. Сначала я видел это в окне фургона, затем в витрине агентства по недвижимости, потом – большого супермаркета и, наконец, если мне хотелось совсем уж абсолютной точности, в витрине фирменного магазина Apple, где я тайком смотрел на свое отражение и каждый раз с растущим чувством отчаяния изучал собственную фигуру. К тому этапу я уже пережил две недели отрицания: «Живот раздулся от голода»; «Живот такой большой, потому что я только что поел»; «Брюки снова сели после сушки». Я начал скрещивать руки в компании стройных коллег, втягивать живот на камеру и в присутствии молодых людей. Самыми опасными были моменты наготы: раздеваясь перед сном, я неотрывно смотрел на занавески. Вскоре я садился на новую диету и мучил себя три месяца. А затем – все сначала.

Теперь я не так часто соблюдаю диеты. (На самом деле прямо сейчас, когда я пишу эти строки, я приговорил уже половину своей утренней порции Huel [22], рекламируемого в качестве полноценного «человеческого топлива» и, несомненно, являющегося выдающимся продуктом нашей эпохи перфекционизма.) Стараясь съедать поменьше своего любимого фастфуда, я одновременно пытаюсь смириться с тем фактом, что мне уже не двадцать три. Я говорю себе, что мне уже сорок и я имею право на небольшой живот. Я в самом деле в это верю. Но вот ощущения твердят мне обратное. Слишком часто я хватаю себя за складки живота, выступающие из-под пояса, и утягиваю их. Фартук из жира под моей рубашкой – это даже не часть тела, а скорее материализовавшийся психический изъян – стыд, к которому можно прикоснуться. Мой вес красноречиво твердит, что я люблю проводить уикенд на диване, окруженный коробками из-под пиццы, с отрыжкой и сальными пальцами. Что я взрослый мужчина, которому впору носить подгузник. Моя фигура провоцирует чувство вины за мое нравственное падение.

Это странное убеждение, будто бы внешность и нравственность напрямую связаны, настолько глубоко засело у меня в голове, что я согласен с ним даже на эмоциональном уровне. Я верю в него настолько сильно, что никакие увещевания разума не могут убедить меня в том, что все это глупости. Однако это часть культурного договора. Мы сами же его и породили. Специалист по классической филологии из Королевского колледжа в Лондоне, доктор Майкл Сквайр, однажды рассказал мне: «Древние греки верили, что внешняя красота напрямую связана с красотой духовной, а уродливость приравнивалась к безнравственности. Они называли это словом „калокагатия“ (kalokagathia, kalos – прекрасный, kai – союз «и», agathos – хороший). Мысль, что тело важно для понимания, кто стоит перед тобой, все еще явственно ощущается в нашем обществе», – продолжал он. Антиковед Вернер Ягер писал, что калокагатия зародилась в раннем аристократическом обществе Греции, для которого она была «идеалом человеческого совершенства, к которому постоянно стремилась вся элита нации». Со мной произошло примерно то же самое, что и с Джоном Придмором, чье сознание создало для себя образ того, кем он был и кем «он должен был стать» под влиянием общества.