Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет

По-видимому, когда мы активно меняем свою жизнь к лучшему и развиваем сюжет, придающий ей значение, наш мозг и тело положительно реагируют на это. Нейробиолог Роберт Сапольски утверждает, что система поощрения дофамином, которая управляет в мозге нашим поведением, награждая нас маленькими порциями удовольствия, более активна не тогда, когда мы получаем желаемое вознаграждение, а когда мы только находимся в его поисках. Тем временем, согласно работе профессора генетики Стива Коула [31] и его коллег, наше физическое здоровье может улучшиться (в том числе за счет снижения риска сердечно-сосудистых и нейродегенеративных заболеваний, а также усиления иммунитета), если мы будем заниматься чем-то значимым для нас, – такое состояние Аристотель называл эвдемоническим счастьем. «Это что-то вроде преследования благородной цели», – объяснил мне Коул.

«То есть это героическое поведение в буквальном смысле слова?» – спросил я.

«Верно. Именно так», – ответил он.

В результате дальнейших исследований выяснилось, что люди, у которых есть цель в жизни и которые более склонны соглашаться с высказываниями типа «Некоторые люди бесцельно идут по жизни, но я не таков», живут дольше, чем другие, даже с поправкой на такие факторы, как возраст и благосостояние. Профессор психологии Брайан Литтл десятилетиями изучал осознанно преследуемые людьми цели. Он называет их «личными проектами»; Литтл изучил десятки тысяч таких проектов с тысячами участников. Он выяснил, что люди, как правило, одновременно преследуют в среднем пятнадцать личных проектов. Будь то незамысловатые задачи, скажем, «научить собаку команде „сидеть“» или важные «стержневые проекты», например «покончить с расизмом во всем мире», Литтл считает, что эти цели настолько важны для нашего чувства собственного «я», что и являются нашим «я». «Во многих отношениях мы и есть наши личные проекты, – сказал он мне. – Мы есть то, чем мы занимаемся».

Литтл обнаружил, что счастье нам приносят проекты, которые не только значимы для нас, – мы еще должны чувствовать, что можем управлять ими. Как правило, вымышленные герои добиваются в конце концов того, чего хотели, а значит, мы тоже должны думать, что, несмотря на трудности, так или иначе движемся вперед к достижению своих целей. Когда я спросил Литтла, можно ли представить идею «стержневых проектов» как нарратив о борьбе литературных героев за лучшее существование, состоящий из трех архетипичных актов (кризис, борьба, развязка), он ответил: «Да. Тысячу раз да».

Получается, чтобы достичь счастья, нам и в самом деле нужно воспринимать свою жизнь как историю. У нас должна быть цель, к достижению которой мы идем с тем или иным успехом. Самоубийство – это тупик на нашем пути, который лишает нас статуса героя. Но в таком случае какую историю придумали себе монахи? Где в ней борьба и надежда? За что они сражаются в своей жизни, что дает им мотивацию продолжать – час за часом, год за годом, пока не наступит их время упокоиться под деревянным крестом там, у дороги? У меня складывалось впечатление, будто монастыри создавались именно для того, чтобы избавить человека от самых базовых желаний его «я». Эти люди застряли. И если мои рассуждения были верны, они должны были находиться в состоянии, близком к суицидальному. Во всяком случае, они явно казались несколько угрюмыми. И все же… Снова заглянув в книгу настоятеля Элреда, я наткнулся на следующее наблюдение о «материалистах», не верящих в Бога: «Вещи духовные для этих людей есть пустая трата времени, а жизнь в святости кажется им унылым занятием, где все следуют произвольным правилам. Такую жизнь они считают пустой и зря прожитой».

«Воистину», – подумал я.

* * *

Отцу Мартину было девятнадцать, когда он впервые дошел по длинной подъездной дороге до Пласкардена. Он был уверен, что монахи примут его с распростертыми объятьями и тут же начнут подбирать ему рясу. Но он даже не был католиком. Встретивший его человек, отец Мавр (после бесследного исчезновения которого Пласкарден ненадолго получил огласку в СМИ), послал его прочь и посоветовал еще немного пожить для себя. Восемнадцать месяцев спустя Мартин торжественно вернулся.

«Вот он я! – сказал он. – Отныне я католик!»

Он не протянул и недели.

«Я просто не смог этого выдержать», – рассказал он мне.

«Чего вы не смогли выдержать?»

«Даже не знаю, как это описать. – На мгновение он задумался, а затем на его лице появилась улыбка. – Всего! Всего, что там происходило!» – он взмахнул руками и расхохотался.

«Нет, ну в самом деле, да что же тут творится?»

Моя беседа с отцом Мартином проходила в небольшой полупустой комнате. На голом полу стояли три обычных стула, а на белых стенах не было ничего, кроме распятия и двойной розетки. Он сидел, вытянув ноги и сложив руки на животе. Ему было шестьдесят шесть лет, он говорил с легким файфским акцентом, а его стрижка выглядела так, будто он выбрил баки на дюйм выше, чем следовало, и теперь над каждым его ухом белели аккуратные прямоугольники голой кожи.