Семь баллов по Бофорту

Меркулов шел медленно, десять дней. Наконец показался Певек, он лежал темным комочком у заснеженной Чаунской губы, и только трубы электростанции далеко были видны, черные и дымливые. Еще шальной с дороги, Василий заглянул на четвертый километр. Там снаряжалась колонна на Пламенный. Василий все рассчитал: быстренько обернется на Ичувеем и обратно, захватит груз и двинется с колонной.

— Меркулов! — ахнул начальник колонны. — Откуда? Кто послал?

— Сам пришел, — он усмехнулся, смахивая иней с отросших усов.

— Как сам?

— Ну, само собой, на тракторе.

— Один?

— Один. Семью надо забрать.

Начальник колонны побагровел:

— Да ты знаешь, что за такие штучки? Проваливай с глаз!

— Куда? — перекатывая желваки, спросил Василий.

— Откуда пришел!

Василий вышел на улицу. Небо было темное, холодное, но чистое. Он покосился на сопку, вознесшуюся над Певеком. С этой сопки обрушиваются на землю лютые «южаки» — известные далеко за пределами Чукотки дикие снежные ветры. Сопка была простоволосая, без «шапки».

— Ничего, потерпишь, — погрозил ей Василий, — нельзя мне сейчас южак.

Сопка смотрела неопределенно. Уж больно подходящее время было для южаков.

— Смотри у меня! — сказал Меркулов, и сопка поплыла у него в зрачках. Десять дней перед глазами только снег. Десять дней будто по минному полю.

На Ичувееме Василий поставил будку с семьей на сани, прицепил сани к трактору и двинулся на Пламенный.

— Вася, — спросила жена, — а где же другие трактора?

— Одни поедем, — буркнул он.

— Как так одни?

— Не довезу, боишься, что ли?

— Да не серчай, я так… Боязно, однако, одним.

Ехали они как первые поселенцы в какой-нибудь неведомой стране. День, два, три — все пусто. Тракторист, женщина с мальчонкой и будка. Сынишке седьмой месяц.

Останавливались, варили обед на железной печурке, и в коленчатую трубу уносились крутые колечки дыма. На час в будке становилось тепло, потом стены снова густо зарастали инеем.

Это случилось в шесть утра. Было еще совсем темно. Один «башмак» с хрустом осел. Меркулов рванул машину назад, но она не поддалась. Еще дернул, еще. Осел и второй «башмак». Впереди, перед носом, трескалось, темнело, по снегу бежали черные мокрые стрелы. Вода. Машина села прочно и безнадежно. Василий разбудил жену. Она растерялась, накинулась было на него, потом заплакала.

Прошел день, потом второй. Василий уже излазил все сопки вокруг, поднял каждый прутик для печурки. Сын тихо пищал от холода. Ходил на самую высокую сопку — осмотреться. Вернулся обратно и залез в мешок — только бы не видеть глаза жены. Лег, стараясь заснуть. Что за черт? Пол мелко, чуть слышно дрожал. Чепуха, бред. Нет, дрожит! Василий откинул полость мешка, припал ухом к заснеженному полу. Гудит.

— Трактора! — завопил он, путаясь в завязках, и никак не мог вырваться из мешка. Жена кинулась из будки.

— Вот чумовой, нету никого!

Снова лег. Тык-тык-тык…

— Да идут же, идут!

Через час колонна из Певека показалась из-за сопки. Трактористы молча обступили трактор Меркулова.

— Ты что, обалдел? — только и сказал водитель С-100. — Мог бы мальчонку из-за дурости своей погубить…

До Пламенного Василий шел своим ходом. Запомнился всем надолго этот меркуловский переход.

При нас привезли на Полярный почту. Один мешок целиком пошел в палатку Анисимова: он выписывает сорок газет и журналов.

Мы так и запомнили Юру, растрепанного, в ковбойке, среди рассыпанных по раскладушке писем и газет. В палатку постоянно приходили: кто за нарядами, кто с заявлением. Юра решал быстро и бесповоротно — стальной парень. И мало кто знал, почему у него забинтована рука: нервная экзема. Спокойный голос, внимательный взгляд, улыбка — это внешнее, для всех. Но есть пятьсот метров шурфов, которые надо пройти (как?), жилые будки, которые надо утеплить (чем?), гараж, который надо построить (из чего?), — это при нем, это просачивается экземой.

Не знаю, на Пильхене ли Юра сейчас. Может, он где-нибудь в другой, совсем суровой партии — не дождавшись наград и славы. Ведь он не из тех, кто работает ровно, долго, усидчиво. Он из тех, кто делает рывки, проходит самые трудные километры.

Где ты сейчас, «король тундры»?

Мы с грустью уходили с Полярного. Рыжая тундра растворила нас. А маленький клочок мира, уже ставший знаменитым, и не заметил нашего исчезновения. Оля Сороченко возилась на буровой: что-то не нравилось ей в последних пробах. Меркулов поглощен был движком. Радист Миша Халатурник переговаривался с Антарктидой: «Мирный! Мирный! Сколько у вас, шестьдесят?..»

А с Врангеля все летели гуси, белые и легкие. Потом, я слышала, как напевают молодые летчики:

Август — в тундре дороги топкие,
Август — месяц арктической грусти,
И над белыми, белыми сопками
Пролетают белые гуси…

Харитонов упорно отказывался от авторства.

ЧЕМ ПАХНУТ ЯБЛОКИ?