Семь дней в июне

Впереди простирался пирс 25. На площадке, выходящей на воду, роились семьи, фотографируясь или ожидая, когда можно будет запрыгнуть в арендованные байдарки. Шейн посмотрел на пап с малышами на плечах и на мам с мобильными телефонами, закусками, мягкими игрушками и коробками сока в руках. Все это было так экзотично. Он всегда ценил семьи на расстоянии, воспринимал их как увлекательный эксперимент: вся эта близость и домашний уют были ему чуждыми.

Возможно, дело в том, что Шейн рос как придется, не знал, как воспитать в себе чувство дома. Поэтому он отвергал его. Он всегда жил один, вдали от толпы и больших городов – особенно тех, которые напоминали ему Вашингтон, – предпочтительнее у океана, и редко задерживался на одном месте дольше шести месяцев. Жилье всегда снимал. В такой жизни, в чужих местах, была своя свобода. Шейн наслаждался оглушающей атмосферой ночлежек, квартир с Airbnb, чьих-то прибрежных хижин, далеких стран, где все было немного не так. Лампы вместо верхнего света. Простыни, сильно пахнущие незнакомым кондиционером для белья. Прыгающие потолочные вентиляторы и пыльные книжные полки со странной подборкой книг в мягких обложках 80-х годов (в основном исторические вестерны, с лошадьми на обложках или с грудастыми женщинами). Устроиться с комфортом в жилье, которое постоянно напоминает, что оно тебе не принадлежит, невозможно.

Он оставался неузнанным. Что было идеально. В свои потерянные годы он не хотел, чтобы люди видели, как его мотает. Конечно, когда он протрезвел, то увидел, что все люди немного не в себе. Просто его дерьмо плавало ближе к поверхности.

«Что с тобой?» – спросила Ева в тот первый день. Шейн задавал себе этот вопрос годами. Но, услышав его от Евы, впервые задумался. Она спросила с любопытством, не с осуждением.

Это была их первая встреча, и Шейн тогда признался, что специально сломал свою руку, но она не стала списывать его со счетов, осуждать или, что еще хуже, смеяться над ним. Она не пыталась убедить его измениться. Щедрость Евы была ошеломляющей – она просто хотела знать, почему.

И он бы рассказал ей. Но тогда он не мог сформулировать причины, по которым он так поступил с собой.

Не сбавляя темпа, Шейн пронесся мимо City Vineyard, ресторана на берегу реки с ослепительным видом на центр города и цифровыми кочевниками, потягивающими розе в пластиковых стаканчиках. Сладкий, перебродивший аромат бара доносился до него с сухим, горячим ветерком, побуждая бежать быстрее. С каждым тяжелым шагом, с каждым движением верхней части тела вперед кости его левого предплечья отзывались гулким эхом – достаточным, чтобы не дать ему забыть о старой привычке. И что, собственно, с ним было не так?

Первый раз это случилось, когда Шейну было семь лет, – ужасное событие, которое отправило его из одной приемной семьи в другую, где он узнал о новых преступлениях, новых депрессивных состояниях, новых способах отказаться от любви. Это была одна половина истории. Другая заключалась в том, что каждый раз, когда он ломал руку, было больно, но когда боль стихала, его пронизывало удивительное осознание самого себя. Только тогда он видел, кто он есть, кристально ясно.

Во второй раз он был третьеклассником в колонии для несовершеннолетних в Вашингтоне, в центре, и охранник нещадно пинал его за то, что он проспал обед. Шейн продолжал отбиваться, как безумный Майти-Маус[84], размахивая кулаками. Наконец охранник сбил его с ног быстрым, сокрушительным ударом в челюсть – и Шейн намеренно подставил руку, падая на пол. Кость сломалась.

«Ого, – понял он. – Я из тех, кто не знает, когда пора остановиться».

В другой раз он был двенадцатилетним подростком, и это случилось на школьном дворе. В школе, полной буйных, проблемных отщепенцев, Шейн уже имел репутацию самого сумасшедшего. На глазах у толпы какая-то девочка подговорила старшеклассника ударить его по голове бутылкой. Просто чтобы посмотреть, что сделает Шейн. В мгновение ока Шейн схватил того парня за голову, а затем швырнул их обоих о кирпичную стену, выставив локоть. Кость сломалась.

«Ого, – понял он, – я тот, на кого люди смотрят для развлечения».

Позже, в семнадцать лет, один крикливый болван издевался над новенькой. И чтобы спасти ее, Шейн ударил его по лицу своей загипсованной рукой. Кость сломалась.

«Ого, – понял он, – я тот, кто сделает все ради девушки».

До того как Ева так резко вступила с ним в разговор на трибуне, Шейн чувствовал, что идет по наклонной. И, конечно же, не было ни школьного психолога, ни родителей, ни обеспокоенного социального работника, которые вернули бы его на землю. Потом он встретил Еву, и она дышала тем же воздухом. Она прилипла к его костям, отпечаталась в мозгу – и основательно перестроила его мир, причем наилучшим образом.

«Перестань думать о прошлом. Начни думать о том, как собираешься объясниться с этой женщиной».