Семь дней в июне

Шейн снял майку и рухнул на одеяло рядом с Женевьевой. Они курили самокрутку, пока она не закончилась. В какой-то момент они прижались друг к другу, Женевьева уткнулась лицом в шею Шейна, а его пальцы запутались в ее кудрях. Это было туманное, блаженное чувство – держать ее так близко, так невинно.

Никогда в жизни он не спал так крепко.

* * *

Около 10 часов вечера Аннабель Парк вошла в родительский дом. На ней было мини-платье Juicy Couture детски-розового цвета и бриллиантовые шпильки. В переноске Louis Vuitton сидела чихуа-хуа по имени Николь Ричи[85].

Аннабель знала, что Шейн был там. Он звонил. Конечно, ему и его прекрасному члену всегда были рады. К тому же с ним было хорошо, потому что он всегда молчал. Она сплетничала о столичных элитах, а он лежал рядом, обманчиво внимательный. Ухмыляясь, она взбежала по лестнице.

Аннабель распахнула дверь своей старой спальни. Ее мгновенно обдало декадентским ароматом дорогой травы, и она увидела Шейна, лежащего в ее постели в обнимку с какой-то цыпочкой. Грязный ублюдок! Первым желанием было его выгнать, но… она же не чудовище. Куда ему идти?

За десять месяцев она узнала о Шейне только три вещи. Первая заключалась в том, что он жил в каком-то детском приюте имени мисс Ханниган. В Интернете сообщалось, что это приют, куда отправляют несовершеннолетних, которых не удается пристроить в 20 приемных семей. «Хорошие» детки без возражений принимали нейролептики, отупляющие мозг, а плохих сажали в одиночку, привязывали к батареям, все, как положено по викторианским дерьмовым традициям. Она не могла отправить его обратно.

(Кстати, Аннабель ощутила укол ревности. Но это пройдет. В конце концов, она планировала свадьбу с доктором Джонатаном Кимом за 125 000 долларов в отеле Four Seasons в Джорджтауне.)

Когда дом родителей Аннабель пустовал, он становился местом ночлега для ее друзей и их друзей. Мало что в жизни она ценила меньше, чем дом своих родителей. Шейн и девчонка с неудачно подстриженными волосами могли остаться. Прислуга в любом случае вернется в следующий понедельник, чтобы все убрать.

Аннабель подкралась, чтобы посмотреть на лежащих поближе. Она вцепилась в руку Шейна, как будто ее унесло библейском штормом, а он был ее единственным якорем.

Аннабель посочувствовала девушке. Шейн не мог стать никому якорем. Он любил только саморазрушение.

Второе, что она знала о Шейне, это то, что, несмотря на то что его преследовали сильные демоны, он всегда оставался невредимым.

Но Аннабель подозревала, что девушке, которая влюбилась в него, такое везение не светит. Когда все закончится, она уйдет, пошатываясь, со шрамом на всю жизнь.

Аннабель на цыпочках спустилась по лестнице на кухню для прислуги. Взяла два пакета замороженного горошка и охлажденную бутылку водки Polugar. Вернувшись наверх, она осторожно положила замороженные пакеты на лица спящих (от синяков). Потом поставила водку на тумбочку. Шейн без водки не просыпался. Это было третье, что она знала о нем.

Самодовольно откинув волосы, она подхватила Николь Ричи, покрутилась на шпильках Choos и ушла. Ненавистники Аннабель считали ее злобной кокаиновой шлюхой со сделанными скулами – да, скулы ей действительно сделал пластический хирург, но сердце у нее было настоящее.

Аннабель Парк, которая вскоре станет Аннабель Ким, было двадцать два года, и она была благодарна за то, что стала взрослой. Взрослые женщины не привязывались к бомбам замедленного действия. Девочки-подростки неудержимо стремились к гибели.

* * *

Когда Шейн проснулся, то не мог сообразить, сколько сейчас времени, какой сегодня день и где он находится. Все, что он знал, – это то, что он проснулся постепенно. В полете. Умиротворенным.

И по мере того как сознание возвращалось, Шейн постепенно обнаружил, что ласкает необыкновенно мягкую, нежную кожу девушки. И что он ласкает эту девушку, и это была Женевьева. И тут он вспомнил все. Школа, больница, бешеный бег к дому, где они долго курили, а потом уснули.

В памяти всплыли смутные воспоминания о прошедшей ночи. Он вспомнил, как очнулся от сна, понял, что она слишком далеко, и бездумно притянул ее к себе с таким чувством, которого никогда раньше не позволял себе испытывать. В какой-то момент, во время краткого проблеска сознания, он понял, что они яростно прижимаются друг к другу, душат друг друга так, что едва дышат, но это было так хорошо, что перед тем, как снова отключиться, он подумал: «К черту, если умирать, то только вот так».

Шейн открыл глаза. Голова Женевьевы лежала на его здоровой руке (которая полностью онемела), а его загипсованная рука покоилась на ее бедре. Он оглядел просторную девичью комнату с пологом над двуспальной кроватью, который заслонял их от солнца, лившегося сквозь стеклянные двери террасы. Часы на стене показывали 14:00. Они проспали тринадцать часов.