Семь дней в июне

– После каждого разрыва мы переезжали. К тому времени, когда я стала подростком, города становились грязнее, а мужчины, которых она выбирала, ужаснее. Но она никогда не предвидела неприятностей, понимаешь? Она была ребенком, – сказала Ева. – Она спала весь день, а ночью уходила, и я оставалась одна. – Ева сделала паузу, ее брови опустились. – Лизетт была чокнутой. Но если честно, ее мама, моя бабушка Клотильда… тоже была не в себе.

– Она тоже была профессиональной любовницей?

– Нет, убийцей.

– У… что?

– У бабушки Клотильды бывали припадки. Обмороки, хандра и… – Ева резко остановилась.

– И что?

– Жуткие головные боли.

Шейн уставился на нее, не мигая.

– В городе думали, что она одержима. Особенно потому, что у нее начинались мучительные головные боли после того, как она пила кровь Христа каждое воскресенье на мессе. Конечно, кровь Христа была всего лишь дешевым красным вином, от которого часто бывает мигрень. Но в пятидесятые годы никто об этом не знал. – Ева тихо рассмеялась. – Все думали, что она…

– Ведьма, – с недоверчивым взглядом перебил Шейн. – Ведьма с мигренью.

У Евы появилась ямочка на щеке.

– Однажды мой дедушка пел в сарае таким громким баритоном. Легенда гласит, что у бабушки были болезненные месячные и она не могла выносить шума, поэтому сошла с ума и застрелила его. Шериф слишком перепугался, чтобы возбудить дело, но бабушку выгнали из города. Она оставила Лизетт с тетей и начала все заново в Шривпорте. О! И она стала предпринимателем. Говорят, готовила вкусную джамбалайю[91]. Она нажилась на образе ведьмы. Продавала свою стряпню на ярмарках. «Ведьмино варево Кло: специи, поцелованные самим Сатаной». Ее этикетки ручной работы иногда встречаются на Pinterest в разделах южной эстетики. Все это мне рассказала мама. Она была чертовски хорошим рассказчиком. Это единственное, в чем мы с ней похожи.

Шейн прислонился спиной к скамейке.

– Это твоя родословная? Какое-то удивительно темное, фантастическое дерьмо!

– Будет еще темнее. – Ева хранила эти истории всю свою жизнь и была в восторге от того, что пришло время выпустить их из клетки. – Когда Кло была еще младенцем, ее мать, Дельфина, сбежала однажды ночью. Без предупреждения, просто сбежала в Новый Орлеан и выдала себя за сицилийку. Сменила фамилию Мерсье на Мичелли, стала шоу-герл, вышла замуж за генерального прокурора, родила белого сына, покорила общество тысяча девятьсот тридцатых годов, а когда ее муж через несколько лет умер, унаследовала его дом. Чернокожая женщина владела лучшим особняком в очень, очень расистском районе Гарден.

– Представляешь, как она боялась, что ее разоблачат, – сказал Шейн.

– Вряд ли. В сорок лет она утопилась в ванне во время ежегодной рождественской вечеринки, когда дом был полон новоорлеанских аристократов. Она написала Passant blanc[92] губной помадой на кафеле. Сама себя разоблачила. – Ева неопределенно пожала плечами. – Историю, видимо, похоронили. У меня есть белые кузены, которые не знают, кто они такие. Я нашла их на Facebook. Они очень белые. Белые республиканцы.

– Среди членов вашей семьи есть ложные итальянцы?

Шейн жаждал продолжения. Когда Ева говорила, она преображалась – ее руки парили в воздухе, словно выхватывая куски истории, ее голос был плавным, меняющим форму. Как будто она сама прожила эти истории.

Ева была всеми этими женщинами.

– Целая книга, – сказал Шейн. – Пожалуйста, напиши ее.

– Ну да, и какое взять название? «Безумные матери и забытые дочери»? – Казалось, Ева думала об этом. Часто. – К тому же я должна написать пятнадцатую книгу, прежде чем начну что-нибудь еще.

– Об этой книге ты упоминала в кафе, – сказал Шейн, что-то припоминая. – Ты еще сказала, что ее никто не будет читать? Ты ошибаешься! Это история черной Америки, рассказанная сквозь призму очаровательных злодеек.

– Слушай, Одри ничего об этом не знает. Она думает, что Лизетт – героиня. Я… немного подправила историю, потому что хочу, чтобы она гордилась тем, кто она есть, – сказала Ева. – Я даже никогда не была в Белль Флер.

– Так поезжай. – Шейн вдохновенно повернулся к ней всем телом. – Поезжай.

– Не могу. – Ева покачала головой. – Мне придется заглянуть в свою душу.

– Что же тебя останавливает?

– Там бардак, – сказала она в пустоту.

Ему стало интересно, когда в последний раз она так раскрывалась перед кем-то.

– Но это хорошо, – настаивал он. – Это ты.

– Я не могу позволить себе развалиться на куски, – сказала она.

Ева встретилась с ним взглядом. И Шейн почувствовал, как она изголодалась. Его охватило желание защитить ее. Схватить Еву и сбежать. Что, памятуя о прошлом, ничем хорошим не закончилось бы.

– Шейн, – тихо сказала она, – почему ты не назвал меня по имени?

Шейн вздрогнул, застигнутый врасплох. Так трудно быть между тем, что чувствовал тогда, и тем, что чувствуешь сейчас. Если Шейн произнесет ее новое имя, то она перестанет быть воспоминанием. Она станет осязаемой. И ему придется признать реальность. А Ева Мерси будто разматывала его, медленно и верно, словно дергая за нитку.