Семь лет за колючей проволокой

Чего никак не ожидал, но разговор с Прокурором доставил мне истинное удовольствие, и на душе стало удивительно спокойно. Интересно, что Прокурор имел в виду, предупреждая, что я должен быть внимательнее? Во всяком случае, я всерьёз отнёсся к его предупреждению, и, как показало время, не напрасно…

Забегая вперед, замечу, что, освободившись, я провёл собственное расследование и даже побывал в Суде, где полистал своё дело. До какого же цинизма дошло в то время советское правосудие, что ни одна инстанция не обратила внимания на вывод проведённой судебно-медицинской экспертизы. Этот документ был подготовлен за несколько дней до моего ареста!!! Вероятно, что-то помешало моему аресту в тот день, и его перенесли на поздний срок. Переделывать документ судебно-медицинской экспертизы не хотелось, а может, что скорее всего, ошибку не заметили и пришили к делу.

Вот такое было наше советское «правосудие»…

Почему-то припомнился анекдот:

«Выходят два наркомана на балкон покурить. Один вдруг восклицает:

— Какое лето!

— Ты чего, братишка, сбрендил? — замечает другой. — Какое лето? Смотри, снег идёт, сугробы, мороз минус двадцать…

— Вот такое фуёвое лето, — качает головой первый…»

Глава 14 И снова пересылки да пересылки

Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта.
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою верёвкою кнута…
Сединою волос серебрится,
Передо мною снова часовой,
Снова предо мною ТА граница,
Грозно прозывается тюрьмой!..

Прокурор оказался прав на все сто: на следующий день, около двенадцати часов дня, мне вручили ответ на кассационную жалобу, а в пять часов вечера я уже оказался в Краснопресненской тюрьме, на так называемой «пересылке». К счастью, благодаря Главврачу бутырской больнички мне оставили костыль, а то было бы совсем грустно.

Сыграл ли свою роль костыль или запись в медицинской карте, но меня кинули к «хроникам». Я уже говорил, что «хроники» — это больные, нуждающиеся в постоянном наблюдении врачей и получении лекарств, а также дополнительном питании по состоянию здоровья: это может быть и язва желудка или двенадцатиперстной кишки, и гипертония, и цирроз печени, и туберкулёз, и ещё добрый десяток хронических заболеваний. Судя по всему, у меня обнаружили гипертонию.

Особых происшествий за два с половиной месяца нахождения в Краснопресненской тюрьме не произошло, но о двух неординарных случаях (вероятно, именно о них предупреждал Прокурор] всё-таки поведаю…

В камере «хроников» провёл почти месяц. Постепенно восстановился иссохший от голода желудок, перестало жечь при мочеиспускании, мутная моча очистилась. В камере были одиннадцать человек, шестеро из них нетранспортабельны, за ними нужно было постоянно выносить «утки». Обычно этим занимались санитары, оставленные для этой малоприятной работы зэки с небольшими сроками, но они настолько оборзели, что по нескольку часов даже не заходили в камеру.

Вонь становилась столь нетерпимой, что некоторые из ходячих больных, не выдержав испытаний, сами выливали эти испражнения в унитаз. Любые попытки заставить санитаров выполнять свои обязанности заканчивались тем, что «наглая» камера-палата попадала в «чёрный список», а это означало, что при раздаче обеда такая камера всякий раз оказывалась последней и пища доставалась холодной.

Помнится, нас довели до такого состояния, что кто-то не выдержал и моим костылем отметелил нашего санитара так, что поломал ему руку и тройку рёбер…

Менты разбираться не стали.

— Чей костыль? Доценко? Снять с довольствия хроников и перевести в камеру общего режима…

Когда за мною пришли, кто-то из сочувствующих мне сокамерников поинтересовался у вертухая:

— В какую хату Режиссёра переводят?

— В нормальную, — безразлично ответил тот.

Однако один из рядом стоящих «хроников» успел заглянуть в его список.

— Ну, Режиссёр, держись: это «пресс-хата» — шепнул он мне на прощание.

Что за «пресс-хата» и чем она мне грозит, я спросить не сумел, но, судя по его откровенно испуганной физиономии, понял: ничего хорошего там не будет!

Поскольку я не мог передвигаться без костыля, один из сопровождавших меня вертухаев нёс мою постель, матрас и подушку, а за моими плечами болтался вещмешок.

Камера, куда меня доставили, была небольшой, на четверых, и к моему приходу в ней уже находились четверо: двухъярусная шконка у правой стены и вторая двухъярусная — у левой. На первом ярусе правой, облокотившись на стену, сидел мужчина лет сорока, всю его щёку пересекал рваный глубокий шрам, оставленный, скорее всего, осколком бутылочного стекла. На втором ярусе возлежал худощавый парень лет двадцати пяти. Нервно оскалившись при виде меня, он сверкнул жёлтой фиксой.