Семь столпов мудрости

Алеппо был крупным городом Сирии, но не принадлежал ни к ней, ни к Анатолии, ни к Месопотамии. Там народы, верования и языки Османской империи встречались и уживались на компромиссных началах. Столкновение этих черт, превращавшее его улицы в калейдоскоп, наделяло жителя Алеппо распутством и вдумчивостью, которые смягчали в нем то, что было вызывающим в жителе Дамаска. Алеппо имел долю во всех цивилизациях, что вращались вокруг него; результатом был недостаток живости в убеждениях его народа. Но даже так они превосходили остальную Сирию. Они больше сражались и торговали, были более фанатичны и порочны, и трудились лучше всех, но все это — ценой убеждения, которое лишало плодотворности их могучую силу.

Очень типично было для Алеппо, что, хотя магометанские чувства были на высоте, существовало большее товарищество между христианином, магометанином, армянином, арабом, турком, курдом и евреем, чем, наверное, в любом другом крупном городе Османской империи, и что больше дружелюбия проявлялось по отношению к европейцам, хотя разрешалось им мало. Политически этот город совершенно стоял в стороне, исключая арабские кварталы, которые, как разросшиеся деревни кочевников, разделенные бесценными средневековыми мечетями, тянулись на восток и на юг от стен его великой цитадели. Интенсивность этого самонасажденного патриотизма окрашивала городские массы оттенком местного сознания, который был куда менее ярким, чем единодушие Дамаска, позаимствованное у Бейрута.

Ключом ко всем этим народам Сирии для нас был общий арабский язык. Их различия были политическими и религиозными, в духовном плане они разнились только четкой градацией от невротической чувствительности побережья до сдержанности в глубине страны. Они быстро соображали; были почитателями, но не искателями истины; самодовольны; не были беспомощны, как египтяне, перед абстрактными идеями, но были непрактичны; и так ленивы умом, что привыкли к поверхностности. Их идеалом была легкость, с которой они занимались чужими делами.

С детства они не знали законов, подчиняясь лишь своим отцам из физического страха, а потом — правительству, в целом по тем же резонам. Но мало кто из них уважал традиционный закон, подобно горным сирийцам. Все они стремились к новизне, и в сочетании с поверхностностью и неподчинением законам это превратилось в страсть к политике, науке, к несчастью, достаточно легкой для сирийцев, чтобы быстро ее нахвататься, но слишком сложной, чтобы овладеть. Они всегда были недовольны своим правительством, и этим кичились; но мало кто из них честно думал о разработке альтернатив, и еще меньше из них соглашались на чем-нибудь одном.

В оседлой Сирии не было местного политического сообщества крупнее, чем деревня, а в патриархальной Сирии — сложнее, чем клан; и эти объединения были неформальными и добровольными, лишенными санкций, возглавленными представителями титулованных семей, скрепленными только тягучим цементом общественного мнения. Все устройство выше этих ячеек было бюрократической системой, заимствованной у турок, на практике или действительно хорошей, или очень плохой, что зависело от слабости человеческого фактора (в основном жандармов), через которых она работала в последней инстанции.

Люди, даже самые образованные, обнаруживали удивительную слепоту к малому значению их страны и ложные представления об эгоизме властей, обычной политикой которых было проводить собственные интересы среди невооруженных народов. Некоторые громко кричали об арабском королевстве. Это были обычно мусульмане; а католики, напротив, требовали европейского протектората, только на принципах Телемской обители[90]: одни привилегии и никаких обязанностей. Оба предложения были, разумеется, далеки от духа националистических групп, которые голосили об автономии Сирии; они знали, что такое автономия, но понятия не имели, что такое Сирия, ибо в арабском языке не было такого слова, не было никакого названия у той страны, которую они имели в виду. Словесная бедность их римского названия выявляла политическую дезинтеграцию: между разными городами, разными деревнями, разными семьями, разными верованиями существовала родственная зависть, усердно раздуваемая турками.

Время, казалось, подтвердило невозможность автономного союза в подобной стране. Исторически Сирия была коридором между морем и пустыней, соединяющим Африку с Азией, Аравию с Европой. Это был постоянный ринг борьбы, вассал то Анатолии, то Греции, то Рима, то Египта, то Аравии, то Персии, то Месопотамии. Когда на мгновение, по слабости своих соседей, Сирия получала независимость, она яростно дробилась на враждующие северные, южные, восточные и западные «королевства», размером в лучшем случае с графство Йоркшир, в худшем — с Ратленд. Из-за этого она была по природе зависимой страной, и по традиции — страной неустанного бурления и непрерывного восстания.