Семь столпов мудрости

Около девяти вечера мы были перед оврагом, где была вода и наш старый лагерь. Мы узнали это место, потому что глубокая тьма там стала влажной и еще более темной. Мы повернули верблюдов вправо и проследовали к скалам, где позади высились их гребнистые купола — так, что складки наших головных платков соскальзывали по шее, когда мы глядели вверх. Казалось, стоит только протянуть вперед палку, и мы притронемся к стенам; но еще много шагов мы проползли под их отрогами.

Наконец мы были в высоких кустах; там мы закричали. Какой-то араб крикнул нам в ответ. Эхо моего голоса, катившееся вниз по утесу, встретилось с его поднимающимся криком, и звуки слились и боролись среди скал. Бледное пламя вспыхнуло слева, и мы нашли там Мусу, нашего часового. Он зажег костер из очень душистого дерева, и при его свете мы открыли тушенку и жадно наелись, глотая вместе с пищей чашку за чашкой вкусной воды, ледяной и пьянящей после дрянного питья Мудоввары, которое целыми днями жгло нам горло.

Мы проспали прибытие остальных. Через два дня мы были в Акабе и вошли со славой, нагруженные дорогими вещами и похваляясь, что теперь поезда отданы на нашу милость. Из Акабы два сержанта поспешно уплыли на корабле в Египет. В Каире о них вспомнили и заворчали по поводу того, что они не вернулись. Однако они без труда смирились с этим. Они выиграли бой без посторонней помощи; перенесли дизентерию; питались верблюжьим молоком; и научились спокойно проезжать на верблюде по пятьдесят миль в день. А еще Алленби дал им по медали.

Глава LXVIII

День прошел в разговорах о политике, организации и стратегии с Фейсалом, пока проходили приготовления к новой операции. Наша удача взбудоражила лагерь; и минирование поездов обещало стать популярным, если мы будем способны натренировать в технической стороне дела достаточно людей, чтобы сформировать несколько отрядов. Первым добровольцем был капитан Пизани. Это был опытный командир французов в Акабе, деятельный солдат, который горел жаждой отличиться и заработать знаки отличия. Фейсал нашел мне трех юношей из Дамаска, из знатных семей, которые стремились вести вылазки племен. Мы отправились в Рамм и объявили, что эта вылазка — специально для клана Гасима. Такие горящие уголья обожгли им головы[97]; но жадность не позволяла им отказаться. Все целыми днями толпились вокруг, желая присоединиться к нам. Большинство было отсеяно: тем не менее, мы вышли со ста пятьюдесятью людьми и огромным караваном ненагруженных вьючных верблюдов для добычи.

Ради разнообразия мы решили поработать под Мааном. Поэтому мы поехали к Батре, попадая из жары в холод, из Аравии в Сирию, от тамариска — к полыни. Когда мы взобрались на перевал и увидели кроваво-красные холмы над колодцем, полным пиявок, нас встретило первое дыхание северной пустыни; тот вид, слишком тонкий для описания, говорил о совершенном одиночестве, о высушенной траве и о солнце на пылающих камнях.

Проводники сказали, что на 475 километре будет хорошо заложить мину; но мы нашли его окруженным блокгаузами, и пришлось нам стыдливо отползти прочь. Мы шагали вдоль рельсов, пока они не пересекли долину на высоком берегу, обрамленном мостами с каждой стороны и в середине. Там после полуночи мы заложили автоматическую мину — новую и очень мощную, лиддитного типа. Закапывание заняло часы, и рассвет застиг нас за работой. Не было различимого света, и, когда мы оглядывались, чтобы узнать, где рассеивается темнота, мы не могли увидеть, где именно начинается день. Спустя долгие минуты солнце обнаружилось, высоко над кромкой земли, над кудрявым берегом бескрайнего тумана.

Мы отступили на тысячу ярдов вверх по кустистой долине, чтобы засесть в засаду на нестерпимый день. Пока шли часы, солнечный свет нарастал и сиял так близко к нашему сверкающему окопу, что нам казалось, будто лучи обступили нас. Люди были безумной толпой, распаленной надеждами на успех. Они не слушали ничьих слов, кроме моих, и несли ко мне свои заботы на суд. За шесть дней вылазки возникли и были разобраны двенадцать дел о вооруженном нападении, четыре — об угоне верблюдов, один брак, две кражи, развод, четырнадцать дел о кровной вражде, два — о сглазе и одно — о колдовстве.

Эти решения принимались вопреки моему несовершенному знанию арабского. Обманчивость моего занятия ранила меня. Это были плоды, горькие плоды моего решения перед Акабой стать руководителем восстания. Я поднимал арабов на фальшивых претензиях и утверждался в фальшивом авторитете среди тех, кого дурачил, видя свидетельства только в их лицах, насколько было видно моим глазам, сухим и раздраженным после того, как целый год по ним били, били удары солнечного света.