Семь жизней. Рукопись неизданного романа

– Какая разница. Что же это, панки могут тогда и играть не уметь совсем? Даже собственно самую панковскую традиционную музыку – тех, кто начинал панк и развил его?

Волосатый заткнулся. Только кинул презрительно-обиженный взгляд на своего друга толстяка, который его так не по-дружески опустил, и заткнулся. На Пашка даже не посмотрел. В общем, неуважительно себя повёл. Это тоже не могло понравиться. Это тоже нельзя было не заприметить.

Обстановка не только не разрядилась, но и, напротив, ещё больше обострилась. К счастью, вернулись Наташка с Кириллом и принесли коробку вина.

– Как там погода? – спросил Пашок.

Хотя всё было написано на Кирилле, который весь дрожа, какой-то испуганный, молча поставил вино на стол.

– Хреновая, – ответила Наташка.

– А чё так долго?

– Ничего не долго. Сам бы сходил, если быстро надо, – жёстко отрезала она.

В принципе, имела право. Всё-таки девка… Она, конечно, привыкла уже, в последнее время, если они вдвоём пили пиво, даже вопроса не возникало, кому бежать за очередной партией. Так повелось. Пашок платил, она бегала.

Но в этот раз обстоятельства предполагали другой подход – Пашок же поленился. И тоже привык уже. Но чувство вины никуда не денешь, и он, как бы оправдываясь, буркнул:

– Мы тут с… Артёмом и Музыкантом за музыку успели потрещать…

– Молодцы. А я думала о религии.

– Почему это?

– Кирилл сказал, что Артём батюшкой будет.

Волосатый бросил колкий, мрачный взор сначала на Кирилла, потом на толстяка. А эти оба сразу засмущались.

– Да нет, я имел в виду, что он может быть батюшкой, – отрёкся первый.

– Не буду я никаким батюшкой, – ещё сильнее отрёкся второй.

Ну, теперь туманная личность толстяка для Пашка, наконец-то, прояснилась.

Волосатый, типа, рокер долбанный. Кирилл просто обыкновенный нормальный пацан. А Артём, значит, из этих.

Это очень позабавило. Потому как чудные они люди, эти церковники. В «Бездне» до сих пор рассказывают байку, как первая жена Ивана Дмитрича, фифа такая, бывшая учительница, свихнулась на религии, надела всё чёрное и стала ходить, всех в церковь зазывать. Я, говорит, всех спасти хочу. Сны ей какие-то снится начали. Короче, проповедовать стала.

В Б. от неё уже шарахались все, так она по деревням пустилась мотаться. Там, говорит, люди Божьи живут. И вот в одной деревне, типа, один Божий человек её чуть ли не побил. Да мало побил – и до того с ней такое случалось. Он её взял и за грудь ухватил. Её – бывшую жену Ивана Дмитрича. С ней вообще никто никогда подобным образом не обращался. Даже, может, сам Иван Дмитрич, потому, может, он и другую взял, дочь полковника Петушевского, как оказалось.

В деревне этой, говорят, типа, целая трагедия была. Ей, говорят, типа, Бог стал виноват. Она ждала, что огонь сойдёт с неба и спалит того похабщика, или хотя бы ангелы явятся в утешение. Ан нет! Бог другого мнения. Она, короче, обиделась на Бога. На Иисуса. Стала к каким-то другим ходить. То ли к индусам, то ли к буддистам. Короче, к тем, которые, типа, йогой занимаются. А там у них вообще, оказывается, кама сутра, все дела. Пропирдолили её там, наверное, по-чёрному. Слилась баба вообще и пропала куда-то с глаз Ивана Дмитрича. Нахер ему такой компромат нужен.

Пашок от души расхохотался:

– Да ладно, чё ты! Я тоже, может, когда-нибудь в попы подамся!

– Давай, а я чё, попадьёй буду? – подхватила Наташка.

Толстяк обиделся:

– Священники не люди, что ли?

Пашок подавил смех и посерьёзнел.

– Почему не люди. Я к православию нормально отношусь. И в церковь иногда захожу, свечку ставлю за мать там, отца… дядьку… за пацанов, но сейчас попы какие-то не те пошли.

Только две вещи внушали Пашку благоговейный трепет. Это задушевное застолье и церковь. И если второе необсуждаемо было настоящим богослужением, то первое занимало в его сердце, хоть и более низшую, но очень уютную и интимную нишу, представляло собой нечто, никак не меньшее священнодействия, благородного ритуала.

А если вдуматься, то и неким своеобразным маленьким богослужением воспринималось. Стол – это храм, церковь. Близкие друзья, братва – прихожане, верные чада церкви. Общая задушевная беседа и трапеза – само богослужение. Задушевная беседа с другом – исповедь. Тосты – дьяконские возгласы. Мастера тостов – по сути, дьяконы. Распорядители, разливалы и прочие – по сути, попы. Иногда может наведаться очень уважаемый авторитет – по сути, епископ. Ему оказывают особое почтение. Есть и каждение – дым от сигарет. И «святая» вода – водка. Без баб – аскетическое, постное богослужение. С бабами – торжественное. И главное – есть чувство некой избранности, некой общности и некого неизменного удовлетворения – по сути, «благодати» – что заставляет собираться вновь и вновь и отстаивать эту свою веру даже перед лицом смертельной опасности.

В принципе, никто и не скрывает, что эти застолья ради души, потому как говорят: «Душевно посидели».

Настоящее богослужение в церкви, конечно, другого характера. Оно такое возвышенное и недосягаемое, оно величественное, а к величественному надо прикасаться, обращаться редко, чтобы случайно не умалить величие частотой обращения.