Семьдесят девятый элемент

Это уже — лирика. И мальчишество. Трудно ждать от женщины после двадцати лет семейной жизни каких-то перемен. Что не сладилось вначале, того не поправишь, и надо мириться и молчать, не осложнять существование наивным выяснением отношений. Только вот бывает мне трудно иногда жить молча. Есть ведь такое, чем не поделишься с друзьями-приятелями, да и не очень-то полагается мне откровенничать здесь, поскольку все окружающие — мои подчиненные...

Второй час ночи. Валентина спит на диване — все чаще и чаще ложимся мы в разных комнатах. Но сегодня Валентине следовало бы не оставлять меня одного. Я ведь сам не позову. Должна была догадаться. Гораздо чаще, нежели предполагают женщины, требуются нам, мужикам, их присутствие, их тепло и близость.

Второй час. Вторая пачка сигарет распечатана. О Локтионове передумано все, что можно было передумать. О своей жизни — тоже. И все-таки осталось что-то беспокоящее меня, недодуманное, недосказанное.

Тлеет сигаретка, и слышно, как за окном вздыхает Иннокентий Павлович, доброе и преданное существо. Как человек — все понимает, говорить не может лишь. Пойти потолковать хоть с ним, что ли? Иногда помогает. Все-таки — живая душа.

И тут я вспоминаю: Темка!

Кадровый я склеротик. Забыл, начисто забыл. Однако склероз ни при чем. Не случись беды с Локтионовым, я, конечно, поздравил бы Темку с рождением дочки. А сейчас — не поздравил. И не поговорил с ним вчера — на всех находится время и на все, а вот близкому оно достается в последнюю очередь.

Я одеваюсь, торопясь, будто на вокзал. Не хочется, чтобы Валентина проснулась... Вылезаю в окошко, благо никто не увидит меня: все давно спят, и ночь темная.

Окошко у Темки светится. Заглядываю. Лежит. Вроде читает. Вхожу. Резервную бутылку я прихватил с собой.

Залужный. Трудно быть дезертиром

Я знаю Перелыгина с незапамятных времен. Буквально с незапамятных, ибо наше первое свидание состоялось через неделю после моего рождения. Между собой мы зовем Перелыгина Дипом, на людях величаем Дмитрием Ильичом. Наедине, как в детстве, он для меня — дядя Митя. Подвыпьем — даже просто Митя. Друг семьи, старший товарищ и коллега.

Первое, что я подумал, увидев дядю Митю на пороге: он знает все и пришел уговаривать. Или закатить взбучку. Я моментально настроился на то и на другое. Разговор с дядей Митей страшил меня больше всего, куда больше так называемого общественного мнения и, разумеется, несравненно сильнее беседы с родимой матушкой. Весь день я подспудно размышлял об этом разговоре и так не додумался ни до чего, решив под конец: а, кривая вывезет, и в конце концов дядя Митя — не пуп земли для меня. Этим я утешился.

Сейчас все мои сомнения и раздумья мигом возникли вновь, и я со страхом почувствовал: если Митя возьмется за меня как следует, могу не устоять и после буду проклинать себя, но уже запоздало.

Дядя Митя выглядел необычно, потому я и решил, что ему известно все, и принялся внутренне отмобилизовывать себя для предстоящего разговора. Беда с Локтионовым не вспомнилась в эту минуту, мы не слишком-то говорили про ЧП: жаль человека, но его никто у нас, литологов, и не знал, в общем. Грузноватый и тяжелый, дядя Митя всегда шагает удивительно легко для такой комплекции, для своего возраста. А сейчас мои шаткие половицы загудели, будто по ним проехал самосвал. И еще дядя Митя смотрел как-то... ну, то ли умиротворенно, то ли потерянно.

— Поздравить пришел, — сказал он, и у меня отлегло. — Закусить найдется чем?

Я позавидовал дяде Мите — еще владеет запасом коньяку. Не ахти какой, три звездочки, молдавский, но все-таки. И обрадовался: главный разговор явно переносится на завтра.

— За дочку, — сказал дядя Митя, поднимая кружку. — Как решил назвать?

— Вассой, — сказал я, не моргнув глазом. Озоровать, так озоровать.

И дядя Митя глазом не моргнул, будто на каждом шагу ему встречаются девицы с таким вот именем.

Выпили, дядя Митя налил тотчас по второй.

— Твое здоровье. И Жанны, — сказал он по всем правилам старомодного этикета, сделалось приятно: ребята не догадались, например, выпить за мое здоровье.

И вообще стало вдруг легко — наверное, от коньяка. Или оттого, что главный разговор откладывался.

— Помню, Темка, тебя в нежном возрасте, — сказал дядя Митя, и я подумал: ну, повело, сейчас начнутся воспоминания и рассуждения о том, как быстротечны дни нашей жизни. Впрочем, пускай посентиментальничает малость, все они, старики, одинаковы, и Дип — не исключение из правила.

— Стареешь, Митя, — не удержавшись от соблазна, подкусил-таки я и ждал, что он вздохнет и согласится: да, это вам, молодым, жить да жить, — словом, заведет обычную старческую нудьгу, безобидную и слегка смешную. Митя — неплохой мужики деловой, но, видно, деловые мужики тоже способны на всякие трогательности.

Он сказал другое.