Семьдесят девятый элемент

— Плохо мне что-то. Пусто и одиноко, Темка, — сказал он вдруг как равному, как самому близкому, даже — как самому себе. И он так это произнес, что я почувствовал; еще скажет такое — и я не выдержу и поведаю ему обо всем, что задумал. И Митя либо поймет меня и отпустит с миром, либо найдет веские доводы и я останусь, не сожалея.

Я подлил коньяку и стал ждать. Мне уже хотелось теперь выложить Мите все, нужен был только повод, я мысленно подталкиваю Митю: ну, говори что-нибудь еще такое, пусть грустное, но такое, что помогло бы и тебе рассказать о главном, томящем тебя, и мне пособило бы потолковать с тобой начистоту, на самую полную чистоту, ну...

Митя не услышал меня. Он плеснул из бутылки, опрокинул в рот, понюхал корку, сказал решительно:

— Разнюнился. Точка.

И мне стало холодно и отчужденно. Пусть разговор состоится завтра. В кабинете Перелыгина. Разговор начальника с подчиненным. Пусть. Там будет проще. Без откровенностей и без эмоций.

Дип еще посидел, поговорил о пустяках, и он ушел.

Я так и не понял толком, чего ради он приплелся ночью. Поздравить мог и завтра.

Впрочем, завтра он меня поздравлять не станет.

Ложусь на диван. Дверь нараспашку. Мутно белеет небо. Скоро начнет рассветать.

Мягкие шаги возле стенки. Неужто снова гостей несет нелегкая? Что за напасть такая — по ночам?

Идут двое. Тихо разговаривают. Совсем тихо. Но забыли, что ночь, и слышно далеко и отчетливо.

— Я тебя в самом деле, по-настоящему люблю. Потому и остаться решила.

Как ни удивительно, это Файка Никельшпоре. К кому это воспылала чувствами?

Подслушивать не годится. Поднимаюсь, захлопываю дверь. Нарочно громко, чтобы вспугнуть новоявленных влюбленных.

За окном светает. Я, наверное, так и не усну. После планерки, часов около восьми, явлюсь к Перелыгину. К Дипу. К дяде Мите. Теперь мне уж не звать его дядей. Тем паче — просто Митей.

Но в том ли суть...

Ивашнев. Знакомство с геологами продолжается

Когда на шахте стряслась беда, я потихоньку оттуда ушел. Понимал, что я лишний там.

Я не знал этого человека, видел только единственный раз, и все-таки скверно было на душе. И хотелось побыть немного в одиночестве.

Шел по дороге — втоптанному в самого себя песку. Посредине торчала воткнутая черенком лопата — должно быть, знак объезда. Пыль висела над колеей. Поодаль тянулась череда столбов, и на одном, словно жук на травинке, сидел монтер. А больше никого не было вокруг.

Сзади прогудело, я обернулся. Открытый «газик» притормозил, шофер крикнул:

— Давай подкину!

И, не дожидаясь ответа, зачастил:

— Пиво у вас на поселке есть? Водка? Вино?

На заднем сиденье я увидел ящик, термос и цинковую флягу из-под молока. Запасся любой тарой.

— Нет, — сказал я.

— А, черт, — ругнулся шофер. — За сто двадцать верст гнал понапрасну.

И моментально развернулся, помчался обратно.

Я свернул наугад и шел, перепрыгивая канавы. Стояла томительная, плотная жара. Медленно ползла вдоль канавы замшелая черепаха. На душе было плохо.

Я чуть было не придавил ногой лохматого пса. Он спал в ямочке, на боку, откинув морду и выпрямив сильные лапы. Пес приоткрыл глаз, посмотрел на меня лениво и опять задремал.

В канаве кто-то глухо постукивал молотком. Тень моя пересекла канаву, и снизу спросили:

— Пить хотите?

— Здравствуйте, — сказал я. — Хочу.

Так началось мое знакомство с еще одним представителем литологов — Львом Грибановым.

Через полчаса мне казалось, будто я знаю его не первый год. Бывают легкие такие люди, доверчивые на грани хорошей наивности, открытые и славные.

Здесь все рады свежему человеку и охотно разговаривают. Вполне закономерно и естественно. Грибанов и тут выделялся в этом смысле — особой словоохотливостью, впрочем, не утомительной.

Он высокий, в синем спортивном костюме и не подходящих к этому одеянию и к жаре сапогах — геологических, пояснил он. Сапоги вроде охотничьих — высокие, до колен, из добротной юфти. Подъем и верх голенищ схвачены ремешками — чтобы сапоги не ерзали, пояснил Грибанов.

Он красив — тонкое живое лицо. Грибанова украшают и очки в изящной оправе. Некоторым очки, что называется, идут.

Стою, опершись о стенку глубокой канавы, а Грибанов поигрывает молотком, отбивает кусок породы, смотрит мельком, кидает в сторону.

— Швыркштейн, — говорит небрежно и с долькою рисовки. — Пустая порода, — поясняет мне. — Еще говорят: собакит.

Забавно.

Грибанов поигрывает молотком. Получается ловко.

— Привыкли к молотку, — говорит он. — Даже в уборную, извините, с молотком ходишь. Спутник геолога.

Смеется первым.

— А у нашего Темки дочка родилась, — сообщает он. — Есть такой у нас Темка Залужный.

— Я с ним познакомился недавно, — говорю я.

— Приходите к нам, — говорит Грибанов. — Приходите, а? Знаете, где наш вольный город Дыментштадт? Сейчас объясню.

Чертит рукояткой по дну канавы.

И снова колотит. Образцы заворачивает в промасленную бумагу. Поясняет:

— Полагается в мешочки. Забыл. Пришлось раньше времени позавтракать, чтобы освободить бумагу. А вы есть не хотите?

Тотчас он спохватывается:

— А если бы и хотели. Ничего не осталось. Давайте перекурим.