Семейная реликвия. Месть нерукотворная

И что, все это забыть? Всю многолетнюю работу? Тем более когда она выполнена? Все коту под хвост, что ли? «Нет, так не пойдет. Не по-нашему это будет, не по-советски. С другой стороны, а если гадалка права, на кой ляд мне еще новые неприятности, да и семье ни к чему они вовсе, и так натерпелись из-за меня за свою жизнь. Во всем этом какая-то нечистая сила чувствуется, которая выше человеческой воли и разума. И ведет она меня почему-то совсем не туда, куда я сам хочу. Раньше, помнится, она же толкнула меня, как угорелого, на эти поиски. А теперь, после того как все нашел и забрал, совсем в другую сторону. Удивительно даже. Ну да ладно, как решил, так и сделаю. Загоню этого Спаса через красноярского ювелира за рубеж, от греха подальше. Может, к тому же повезет и денег на отправку через кордон уйдет значительно меньше, чем подумал вначале. Может, сотней тысяч баксов вполне обойдусь, а то испугался, насчитал „сорок бочек арестантов“! Тогда все будет в полном порядке. С этими „бабульками“ и там, за бугром, хотя бы на время поселиться можно. Но лучше все же здесь, у нас. Вложить в какое-нибудь прибыльное предприятие, ребята подмогнут, в первый раз, что ли? Да и жить себе потом спокойно, припеваючи у себя на Рублевке. Посоветуюсь, конечно, с друганами для проформы, может, что и подскажут. А то, может, и отдать икону бабе, с которой на днях говорил на эту тему? Может, и взаправду именно у нее место этого Спаса? А если верну, замолю ли все свои прегрешения перед Господом? Или все это сказки? Кто его знает! Пожалуй, лучше все же загоню. Так всем понятней и теплей от полученных за это денег будет. Наверное, так все же будет лучше всем? А может, и не лучше?»

Вообще-то, надо сказать, что к вере, к религии, выросший в очень бедной армянской семье, Вогез относился с большим уважением и почтением, не то что некоторые. Особенно не верил, конечно, но церковь иногда посещал, молился как бы между прочим, то есть не истово. А кроме того, за долгие годы отсидок в разных тюрьмах и лагерях огромной страны, разбросанных от Кушки до Магадана, привык с трепетом внимать слову Божьему. Не через посредников-служителей, а прежде всего, слушая внимательно его в себе, в своей постоянно мятущейся душе, что считал самым важным. Сколько раз Господь спасал его своим словом в самых, казалось бы, неразрешимых ситуациях, о которых самому подчас страшно вспоминать, а тем более рассказывать кому-то, пусть даже самым близким людям, родственникам. Иной раз вообще стоило лишь произнести полушепотом:

«Господи, помоги мне! Спаси и сохрани!» — и все совершалось самым, казалось бы, невероятным и в то же время благополучным образом. Как бы само собой.

Нельзя сказать, что все это пришло к Вогезу сразу, в один день. К такому пониманию он шел достаточно долго, а поняв, ни на минуту не забывал. Мальчишкой он просто ни о чем не думал. Гонял себе в футбол на спортивной площадке школьного двора с утра до вечера. Хотел просто жить и радоваться жизни, как все его сверстники-одноклассники. Возможности же для этого у него не было никакой. Семья большая. Детей пять человек. Мать — одна, до изнеможения работала. Денег на всех не хватало. Причем всегда. Да что там денег, кушать было нечего. Потому он и завидовал многим ребятам, особенно Вовке Шапкину, иногда носившему на шее целую гирлянду сосисок, по очереди уминая их прямо в сыром виде на зависть Вогезу, не евшему в тот период таких изделий мясо-молочной промышленности еще ни разу. Или Игорю Оршеру, отец которого был у них учителем физкультуры. Тот снимал шкурку с конца полукруга «Краковской» колбасы, приносимой им ежедневно из дома в качестве школьного завтрака, и приставив ее к ширинке мышиного цвета брюк школьной формы, бегал так чуть ли не всю переменку по громадному залу за юркими девчонками. Потом, правда, он прилюдно извинялся за свои выходки на пионерском сборе класса, даже слезу иной раз пускал в присутствии членов родительского комитета. Клялся, что никогда больше так делать не будет. Но спустя день-другой все повторялось вновь с еще большей помпой. А уж об Инке Басмановой, мамаша которой заведовала рестораном на вокзале, и говорить не приходилось: она вообще приносила в школу разрезанные пополам небольшие пышные белые булочки, каждая половинка которых была густо намазана сливочным маслом и красной икрой. Когда Инка с явным удовольствием ела свои завтраки, стоя, например, с кем-либо из ребят на самом видном месте, ей, как считал Вогез, от души завидовали все, даже учителя. От ее заманчивых бутербродов с красной икрой иногда перепадало и ему, когда по просьбе Инки он колотил смертным боем пристававших к ней пацанов из старших классов, а то и мальчишек на улице, которых она сама задирала.