Семейное дело

Орловский неохотно оттолкнулся плечом от стены и вошёл в дом. Не раздеваясь, сел на кухне на табурет. Сын в теплых ползунках, переваливаясь, как медвежонок, и смешно балансируя руками, притопал на шаги отца и споткнулся о половик. Орловский поймал мальчика, и сын радостно загукал. Орловский сглотнул ком в горле. Оля отнесла сына в комнату и вернулась к умывальнику чистить картошку, не видя ничего.

– Надо поговорить, – хрипло сказал Орловский и кашлянул.

Оля кивнул, не поворачиваясь и не выпуская нож.

Причёсанная, в чистеньком халате – она всегда готовилась к приходу мужа. И Орловский с ужасом понял, что ничего не скажет, …если промедлит хоть миг.

Сначала он говорил тихо, подбирал слова. Потом быстрее и быстрее, как в бреду.

Зачем-то рассказал, как встретил Валю, как летал в Москву…

Оля отвернулась. Руки с картошкой и ножом плетями повисли вдоль тела.

– Уходи! – Картошина и нож упали на пол. – Я видеть тебя не могу! – всхлипнула и повторила. – Уходи! Ну, ты же видишь, я видеть тебя не могу! Прошу же, уходи!

Она кричала в пустой кухне, в пустой коридор и сени и не слышала плача ребенка.

Окажись кто-нибудь рядом, Оля никогда бы не сделала это. Но была пятница, и хозяйка ушла в баню. Оля побежала в сени, не замечая в дверях хныкавшего сына. Мальчик шлёпнулся и заголосил с новой силой, когда мать была уже в кладовке.

Её жизнь скользнула незаметно. Без особых радостей. Школа, институт, работа – всё как у всех. У неё не было честолюбивых желаний. Мужчины оборачивались на её красоту – это была красота женщины, способной подарить счастье единственному человеку. Но теперь это малое и такое великое, без сожаления и понимания её крошечного мира разбил человек, которому она отдала самую великую свою ценность – любовь.

В пыльном захламленном закутке, вонявшем мышами, Оля, поломав в кровь ногти, содрала крышку с бутылки уксусной эссенции, зажмурилась от страха и без остановки, чтобы не передумать, сделала несколько глотков. Огонь обжог и ослепил её. На миг она пришла в себя, ужаснулась тому, что сделала, вывалилась в холодные сени и скорчилась на полу. Спустя полчаса её нашла хозяйка, прибежавшая на плач зашедшегося малыша.

А Орловский почти бежал, спотыкаясь о ямки, заметенные первой порошей, бежал скорее прочь по тёмным улицам в никуда. «Сама сказала – видеть не могу»! Но вместо оправдания хлестало и хлестало: «Сволочь! Сволочь! Сволочь! Сволочь»!

Оля умирала два дня. Она цеплялась за влажную ладонь матери и испуганно смотрела в никуда. Потом стонала от боли, в забытье. К жене Орловского пустили, когда началась агония. Он запомнил белое, блестевшее от пота лицо жены с темными глазницами и обожженный рот. Волосы, золотистые и густые волосы Олечки разметались по подушке. На окне в вазочке съёжился высохший гербарий.

От Оли уже убрали бесполезную капельницу. Орловский прижал к лицу ладошку со ссадинами на пальцах, которым не суждено зажить. Ладошку, так нежно ласкавшую его. И зарыдал. Он просил у жены прощения безнадежно исступлено. Его существование, ненужное никому, кроме этой женщины, убитой его предательством и глупостью, становилось бессмысленным, если она не выживет. Если бы Бог или кто там наверху подарил ей жизнь, он до конца дней вымаливал бы счастье быть рядом с ней.

Вся его жизнь была в его милой ласковой девочке. Зачем он так поздно это понял!

…После похорон Орловский позвонил в Москву. Сказал:

– Я не могу! – И повесил трубку.

Орловский сменил квартиру. Он мог уехать. Но в этом городе похоронена Оля. Её мать забрала Толю к себе. Когда Орловский навещал сына, женщина с молчаливой ненавистью одевалась и уходила, чтобы они побыли вдвоём.

В редакции догадывались о причине смерти его жены и жалели Олю: город небольшой, новые хозяева обсуждали жильца с соседями. Орловский этого не замечал. Он никого не замечал. Он вглядывался в лицо сына, игравшего у его ног, выискивая черты Оли, и с неприязнью видел, что сын похож на него. Когда Толя баловался и лепетал о маме, Орловский выходил на кухню, долго стоял у окна и курил папиросу за папиросой.

Он ходил на могилу по зимней пороше и по весенней слякоти и смотрел на милое лицо на мраморной доске, в счастливые глаза, в которых не было ни прощения, ни укора.

Вечер тянулся бесконечно долго, и не хватало водки его закончить. Если он пойдет сейчас, то успеет раздобыть бутылку. Он запихнул в карман последнюю десятку. Вспомнил, как им с Олей не хватало денег, и замычал, закрыв лицо. Мысли поползли по кругу. Его не надо было даже покупать! За дармовой кусок он отдал жизнь любимого человека. Он сполз с грязной постели, понюхал рубашку на спинке стула и швырнул её в угол. Затем натянул пальто, обулся и свалился на пол. Он в бесконечный раз представил, КАК она решилась и зарылся в воротник.

Но выход был! Владимир сдвинул на столе загрохотавшую посуду и на оторванном углу газеты принялся писать тупым карандашом. Рука тряслась. Он смял, полез под стол, хотел заплакать, но не получилось.