Семейное дело

Она провела меня в светлую горницу в три окна с большим цветком в кадке. Женщина присела к столу посреди комнаты. Присела на самый краешек стула, давая понять, что засиживаться ей некогда. Я опустился напротив и спросил без обиняков:

– От чего умерла моя мать?

– Вона что! – от неожиданности Новикова чуть отпрянула. – Ты за этим, что ли пришёл? – Она нахмурила густые брови, засопела и удобнее устроилась на стуле. – На что тебе? Нешто бабка тебе не рассказывала?

– Нет.

– Вот как, – покивала. – А ить я ей говорила, откройся малому, пока не поздно. Отца-то не видал?

– Он умер месяц назад. Я его никогда не видел.

Новикова снова покивала.

– Тут ему житья не была, так и там совесть его сгрызла. От Бога не уйдёшь! – вздохнула она, зыркнула на меня исподлобья и отвела взгляд в сторону. – Мать твоя отравилась, после того случая.

– После какого случая? – сердце у меня сжалось. – Говорите, мне это нужно!

– Ну, слушай, коли нужно!

Новикова рассказала о том, что видела сама, и о том, что услышала от соседей.

Позже кое-какие подробности я узнал из переписки бабушки, из писем отца и из рассказов других людей. Я узнал, что после отъезда, в одной из центральных газет отец сделал стремительную карьеру: он прославился острыми публикациями – ему разрешали писать о том, о чём другие молчали.

А в тот день, слушая рассказ Новиковой, я понял, что он «бросил» нас с матерью задолго до моего рождения. Задолго до знакомства с ней. Было ли мне обидно? Не знаю! Я давно вырос. Да и можно ли обижаться на того, кого никогда не знал, или жалеть о том, чего у тебя никогда не было? Скорее – мне было горько за мать. Но ведь в каком-то смысле она меня тоже бросила.

Новикова помолчала. Я закурил.

– Что про мать спрашиваешь – хорошо! – проговорила женщина. – Ты мать жалей. Её есть за что жалеть. Ну, а отцу твоему – Бог судья. Может, не по злобе он делов натворил, дак человека все равно нет. Он, сказывали, начальником большим стал?

Новикова вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами.

– Говорят.

– Ага! Ну, дай то Бог! Он тут еще до твоего рождения с дружками из газеты собирался! Чудные ребяты! Как выпьют, всё хают власть, всё за народ радеют! А сами неухоженные! И девки с ними такие же! Курили похлеще парней! Но веселится мастера! – усмехнулась. – Песни слушали этого, который Жеглов, и под гитару частушки матерные пели. Папаша твой у них навроде главаря. Уважали его очень. Он, шептали, пострадал от власти. Начнёт вещать и все молчок! Выводит тихо. Будто бы молитву бубнит. И знаешь, так, с усмешечкой в зрачке. Любил, когда ему внимали. Это заметно было, – с едва уловимой смешинкой в голосе рассказывала Новикова.

Она помолчала. Затем сокрушенно покивала.

– Нет, не пара он Оле был. Себя высоко ставил. Так ить молодой еще! Заносчивый! А ей, кого б попроще! Понадёжней! Да верно говорят – любовь зла.

Бабка снова взглянула на меня. На это раз – весело.

– Вы кого-нибудь из друзей отца, из тех, кто к вам приходил, помните? Например, по фамилии Соболев? Не приходил к вам такой?

Новикова опустила углы губ подковой и развела руками.

– По фамилии не скажу тебе, кто из них кто. Погоди-ка! Надь! – окликнула она дочь. – Может, ты чего ни то слыхала? – И мне потише: – Соболев? Соболев! – крикнула.

Надя что-то пробормотала от плиты.

– Человеку надо! Слышь, что ли? – требовательнее позвала старуха.

– Слышу! Подходила, пока вы тут говорили! – отозвалась дочь и заглянула в комнату. Она тылом ладони утёрла взопревший лоб. – Владимир с ним вместе работал. Тот и щас, вроде, в газете. Это ж он Владимира перед Ольгой выгораживал. Что, мол, Володька по командировкам. Довыгораживал! – проворчала она и вернулась на кухню.

– Соболев. Славка, что ли? Любовь твоя бывшая? – удивилась бабка. – О-о-о! Это еще тот гусь! А ты почём знаешь, что выгораживал?

Надя сердито шлепнула курицу о разделочную доску.

– Да потому что сволочи они все! Ольга им принеси, подай! А сами все всё знали! Мама, работы много! Время уже сколько! Скоро Сашка приедет! А ты про ерунду спрашиваешь! – огрызнулась женщина и с виноватым видом обернулась ко мне: через проём двери виден был глаз и пол-лица. – В газете он работает. Это точно. Там его спроси.

Я шагал по городу и пытался дорисовать в воображении события двадцатилетней давности. Но получалось чёрное, как дёготь, пятно. Было досадно и обидно за мать.

12

В каком городе в то время не было своей «Правды» или «Вечёрки»? Студентом я подрабатывал на полосах всех местных изданий и знал почти всех газетчиков. Накануне мне даже в голову не пришло, что Соболев из Дома печати, это тот самый Соболев – приятель отца. Я вспомнил долговязую фигуру журналиста, его лысый череп с белым венчиком над ушами и на затылке и вечно красные утомленные веки на розовом лице альбиноса. С отделом Вячеслава Игоревича я как-то сотрудничал, и мы виделись пару раз.

Неужели давний приятель отца не узнал меня? И молчал!

В вестибюле я поздоровался за руку с постовым Костей и взбежал по лестнице на второй этаж Дома печати.