Семейное дело

Он звонил, Надежда открывала, Сережка успевал вывернуться откуда-то из-за нее, кидался к Ильину, вскинув руки и задрав головенку. — замирал, ожидая, пока Ильин поднимет его на плечо. Так он и входил в коридор — с торжествующим Сережкой на плече.

Это была не игра. В тот апрельский вечер, когда Надежда, отвернувшись, сказала: «Может быть, ты останешься?» — и после, уже под утро, когда она уснула, прижавшись к нему, обхватив руками так, будто боялась, что он может уйти, Ильин думал о том, что вот опять он переступает незримый порог своего будущего, и оно не страшило его. Все там было ясно и просто.

Теперь Сережка взрослый человек. Достаточно взрослый и умный, чтобы самому решать свою судьбу. Нет, я не буду вмешиваться в его дела, не могу, не хочу и не имею права. И пусть Надежда и ее родители сердятся на меня как угодно: если человек задумался, какую пользу он может принести другим, значит, он становится настоящим человеком.

Что из того, что в нашей жизни еще полно хапуг, стяжателей, мещан, вроде родителей Коптюгова, о которых он рассказывал на партбюро. Жизнь-то все-таки идет в одном направлении. Как это говорил Гегель? «Кто хочет достигнуть великого, тот должен… уметь ограничивать себя. Кто же, напротив, хочет всего, тот на самом деле ничего не хочет и ничего не достигнет». Это изречение Ильин давно, еще в студенческие годы, выписал в специальную тетрадку.

Он все-таки уснул, а когда проснулся, Надежды уже не было дома. На столе лежала записка:

«Уехала к Сережке. Пожалуйста, когда он вернется, постарайся не вмешиваться в наши дела».

Слово «наши» было подчеркнуто дважды…

5

Да, все-таки странно, странно и горько было входить теперь в этот кабинет, где многое напоминало и долго еще будет напоминать о Левицком, садиться в его крутящееся кресло, за его стол, но для Ильина это стало сейчас необходимостью. В его кабинете не было селекторной связи — большого, похожего на уличный, репродуктора в углу, над телефонами, — и прямой связи с руководством завода, а без этого работать невозможно.

Единственное, что изменилось здесь за эти недели, — каска. Ту старую каску Левицкого Ильин подарил Алешке, и теперь на шкафу лежала его, новенькая, желтая, польская — подарок гданьских гостей. Он хотел отнести Елене Михайловне и кактусы, но она попросила оставить их, и теперь Ильин сам поливал эти кактусы.

Едва он открыл дверь в «предбанник», где сидела секретарша, как из кабинета донесся знакомый голос: «Первая «десятка», дали непредставительную пробу, у вас не размешан никель. Подайте другую». Ольга!.. Вот ведь жизнь, подумал Ильин, работаем рядышком, экспресс-лаборатория как раз подо мной, на втором этаже, а видимся случайно и редко. Он включился в связь:

— Что у вас, на первой «десятке»?

— Нормально, Сергей Николаевич, — захрипел в репродукторе голос Чиркина. — С добрым вас утречком!

— С добрым, — ответил Ильин. — Коптюгов, что на вашей «десятке»? Дали вторую?

— Нет еще, Сергей Николаевич, — ответил Коптюгов. — Минут через пятнадцать дадим, и гуляй, Вася.

Ильин поглядел на большие квадратные часы, висевшие напротив стола, на противоположной стене кабинета. «Сороковую» запрашивать незачем, они дадут плавку еще не скоро, а вот Коптюгов опаздывает. Его печь должна давать плавку каждые четыре часа. Что-то непохоже на Коптюгова. Обычно он передает печь следующей смене на ходу, уже загруженной. Еще Левицкий на утренних «молитвах» обязательно, непременно отмечал это: «А вот Коптюгов…»

Через полчаса начнется оперативка…

Но сейчас Ильин вдруг подумал не о ней, а о том, какой у Ольги строгий, почти начальнический голос. До сих пор ему редко приходилось слышать его по селекторной связи, и он не обращал на это никакого внимания, лишь отмечал про себя — «Ольга». Время, когда он волновался, справится ли она, давным-давно прошло. Сколько же лет назад это было? Да десять, наверно. Наверно, десять, когда она снова появилась здесь, в Большом городе, опустошенная, измученная: «Пойду снова в крановщицы»… Тогда-то он и сказал ей: «Лучше иди к нам, в экспресс-лабораторию. Научишься быстро, я знаю…» — «Зачем? — спросила она. — Хочешь, чтоб я была поближе?» — «Нет, — резко ответил тогда Ильин. — Просто нам нужны такие, как ты, а не те, у кого папы в шляпах». Он ничего не скрывал от нее. Ни того, что работа будет и ночная, и в выходные дни, и в праздники, даже какой-нибудь Новый год придется встречать здесь, в лаборатории. И обеденного перерыва нет. Вот так: у всех на свете есть, а у лаборанток — нет! И если какому-нибудь сталевару будут возносить хвалу и сочинять в его честь оды, о лаборантках не вспомнят. Оклад? Начнешь со ста десяти, доберешься до четвертого разряда — полтораста. «Мне все равно, — сказала Ольга. — Но если это нужно тебе…» — «Нужно», — сказал Ильин. И вот, пожалуйста, чуть не прокурорский тон. Это у Ольги-то!

И тут же забыл об этом. Он слышал, как лаборатория выдала разрешение, мысленно видел, как по желобу в ковш пошла сталь на второй «десятке», у Коптюгова.