Семейное дело

— Хорошо, — сказал Заостровцев. Фарфоровый божок пришел в движение. Протянул через стол руку Нечаеву и взял записку. Положил перед собой. Снова протянул руку — на этот раз Ильину. — Будем рассматривать ваши предложения, Сергей Николаевич.

Только тогда, когда Ильин вышел на заводской двор, он понял, почему Заостровцев так поспешно простился с ним. Он просто хотел опередить Нечаева! Ведь Нечаев вполне мог потребовать, чтобы — пусть первое, пусть беглое, приблизительное — обсуждение произошло бы сразу, сейчас. Главный перехитрил его, вот и все. Ничего не скажешь — дипломат! Но все-таки Заостровцев тоже прав: такие вопросы не решаются вдруг, и, как бы ни хотелось Ильину, чтобы уже сегодня ему могли бы сказать — давай действуй! — он понимал: то, что совершенно ясно ему, в чем он убежден, для всех остальных только начало больших и трудных раздумий. Трудных потому, что действительно (опять прав Заостровцев!) такая система складывалась десятилетиями и не так-то просто преодолеть в себе уверенность в правильности старого, созданного когда-то и кем-то до нас…

…Он не знал и не узнает никогда, что, едва за ним закрылась дверь, Нечаев встал и начал по привычке, так раздражавшей когда-то Силина, ходить по кабинету. Он никогда не узнает, что сказал Нечаев Заостровцеву — спокойно, но с той решительностью, которая сама по себе исключала возможность любых возражений:

— Надо размножить эту записку, Виталий Евгеньевич. На раздумья вполне хватит недели, ну десяти дней. И вынесем на партком. Может быть, правильно, что мы ничего не сказали Ильину о его будущем назначении. Но для меня лично этот вопрос уже совершенно ясный.

— Вы никогда не отличались торопливостью, Андрей Георгиевич, — недовольно сказал Заостровцев. — Как говорится, поспешишь — людей насмешишь. Не насмешить бы…

— Да, и еще говорится: семь раз примерь — один отрежь, — усмехнулся Нечаев. — Тоже правильно! Но если уж мы с вами перешли на поговорки, Виталий Евгеньевич, есть и такая: «Кашляй потоньше — и протянешь подольше». А мы подольше не можем, Виталий Евгеньевич.

Он увидел, как у Заостровцева сразу зарозовели щеки, кивнул и вышел, плотно закрыв за собой дверь директорского кабинета. Нечаев улыбался, и секретарша, заметив, что он улыбается, тоже улыбнулась — стало быть, там, за этой тяжелой дверью, сейчас был какой-то хороший, очень хороший разговор. Просто секретарша привыкла к тому, что из этого кабинета люди всегда выходят озабоченными.

6

Только этого ему и не хватало!

Еще утром, в автобусе, по дороге на работу, Ильин читал газету и наткнулся на небольшую заметку. Называлась она «Образ современника», и рассказывалось в ней о том, что на днях Большегородская студия документальных фильмов начинает на заводе газовых турбин съемки фильма.

«Как сказал нашему корреспонденту режиссер, заслуженный деятель искусств М. Мандрус, задачей съемочной группы является запечатлеть труд создателей турбин — рабочих, инженеров, научно-технических работников на всех этапах работы. Большой съемочной площадкой станут цехи предприятия…»

А днем позвонил Нечаев и спросил, читал ли Ильин сегодняшнюю газету. Читал? Ну вот и хорошо, стало быть, в курсе… Как раз у него в кабинете сидят товарищи со студии, так вот они намерены начать съемки с литейного цеха. Как это — почему? У нас все начинается с металла!

— Сейчас их проведут к вам, Сергей Николаевич. Познакомьте товарищей с людьми, покажите цех, как плавку дают — покажите. Только с соблюдением правил техники безопасности, разумеется.

— Они меня не слышат, Андрей Георгиевич?

— Нет.

— Тогда уж извините за грубость, но они мне сейчас как шило в одно место. Честное слово, мне не до них, вы же сами все прекрасно знаете и понимаете.

— Ну вот и отлично, Сергей Николаевич, спасибо! Они будут у вас минут через двадцать.

Их было трое: маленький, толстенький, в кожаном пиджаке и поэтому похожий на туго набитый чемодан М. Мандрус; длинноволосый и весь джинсовый парень — помреж («Какая странная фамилия», — подумал Ильин, знакомясь, и только потом сообразил, что это не фамилия, а должность) и немолодая женщина в свитере (в июле-то!) со здоровенным куском янтаря на цепочке поверх свитера — оператор фильма.

Режиссер начал говорить с ходу, так торопливо, будто весь фильм ему нужно было снять уже к вечеру.

— У нас трехчастевка, понимаете? Времени в обрез. Кого будем снимать? В смысле выбора героя.

— Бригаду Чиркина, я думаю.

Помреж что-то записал в блокноте.

— Этот Чиркин молодой, старый?

— Да скоро на пенсию.

— Не пойдет.

— У нас сталевары уходят на пенсию в пятьдесят.

— Все равно.

— А вы подумайте, — Ильин говорил, еле сдерживая раздражение, — Чиркин — сталевар, Чиркина — его жена — была у нас крановщицей, дочка — лаборантка в нашей экспресс-лаборатории.