Семейное дело

Когда он ушел, Ильин провел ладонями по лицу, как бы пытаясь снять с себя усталость. Одно к одному, одно к одному… Вспомнилось поддакивание Кузина — там, у директора. Ах Кузин, Кузин, когда меня хвалит начальство, ты цветешь улыбкой, как старый и добрый друг; стоит начальству косо поглядеть на меня, ты готов залаять, как дворняжка из-под хозяйских ног!

Пора было идти на утренний обход, но Ильин не спешил. Он снял трубку, набрал номер, попросил к телефону Ерохину.

— Здравствуй, — сказал он. — Это я. Ты когда сегодня уходишь?

— В пять, — сказала Ольга.

— Для меня это слишком рано. Ты очень занята вечером?

— Очень, — ответила Ольга.

— Жаль, — сказал Ильин. — Тебе неудобно говорить?

— Да.

— Зайдешь ко мне? Лучше всего через час.

— Хорошо, — сказала Ольга и положила трубку.

Ильин все сидел, словно ждал чего-то, ему было просто трудно встать и пойти в цех, включиться в ту привычность дневной жизни, которая была нарушена сегодня с самого начала. Но все-таки надо было идти. Он встал и подумал — почему я позвонил Ольге? Почему вдруг остро захотелось побыть с ней? Потому что пришли действительно тяжелые времена, а с Ольгой всегда как-то легко и просто? Но ведь и прежде тоже случались тяжелые времена… Как это она сказала мне о Ерохине там, в ресторане, когда мы танцевали: «Я ему нужна». Я тогда еще рассердился на нее, не понял, а теперь, выходит, она нужна мне… Эта мысль оказалась странной и неожиданной, будто он вдруг, внезапно открыл в самом себе что-то такое, о чем прежде даже не догадывался, и это открытие поначалу обескуражило его, пожалуй, прежде всего своей неожиданностью.

В последние полтора месяца после того вечера в концертном зале она редко виделась с Ильиным. Иногда он звонил в лабораторию, спрашивал, как здоровье, как дела, но именно сегодня Ольга ждала его звонка и словно бы чувствовала, что он позвонит. О том, что произошло ночью на заводе, знали и здесь, в экспресс-лаборатории, и Ольга с тревогой думала об Ильине. Неприятности, связанные с аварией, могут коснуться и его, и больше всего ей хотелось как-то успокоить Ильина, но как раз сегодня она должна была пойти к Водолажской, хотя Нина всячески отговаривала ее от этого. Зачем вы пойдете? Нарваться на хамство? Да леший-то с ней, с ее квартирой: вполне можно устроиться в общежитии. Ольга не выдерживала и взрывалась: что за нелепая жертвенность! Кого ты жалеешь? Эту хапугу, злую бабу, которая готова судиться с тобой хоть до второго пришествия ради своих квадратных метров? Жилье положено тебе по советскому закону, суд все равно решит в твою пользу. Нина крутила головой: она не хочет никакого суда. Их разведут без всякого суда, раз нет детей. Ольга обрывала ее: вот-вот, твоя бывшая свекровь хочет как раз того же самого — чтоб не было никакого суда. А разговор о деньгах на кооператив — эта, милая моя, только разговор, который кончится сразу же, едва вы с Костей разведетесь. Кто-кто, а я-то давно знаю Екатерину Петровну.

Уговаривая Нину, сердясь на нее, Ольга думала, что на ее месте она, скорее всего, поступила бы точно так же — плюнула бы на эти квадратные метры и ушла в общежитие. Впрочем, зачем в общежитие? Можешь жить у меня сколько тебе угодно…

Ольга поднялась к Ильину, но секретарша сказала, что у него люди; заходить второй раз было уже неудобно, она позвонила — Ильина не было на месте… Обычная история: закрутился, забыл, что хотел встретиться. Тревога за Ильина прибавилась к тревоге за Нину, но ждать Ильина Ольга не могла. Надо было решать как можно скорее — согласится ли Водолажская на размен или все-таки будет суд.

Она поехала к Водолажской.

Хотя три года назад, на свадьбе Нины, Екатерина Петровна и приглашала ее заходить домой или на работу — в буфет Дворца культуры, — Ольга так и не виделась с ней ни разу. Зачем? Плохой человек, плохие воспоминания… Конечно, годы не могли сделать ее лучше. Ольгу передергивало, когда она припоминала последние слова того приглашения: «Посидим, поговорим… У меня и дефицитик бывает».

Сегодня у Водолажской был выходной день — об этом сказала Нина. Лучшего времени не найти.

Прежде чем открыть, Екатерина Петровна спросила, кто там, потом все-таки приоткрыла дверь на цепочку, и в узкой дверной щели Ольга увидела ее настороженные, недоверчивые глаза. Ее не обманула ни последовавшая затем улыбка, ни суетливые слова: «Наконец-то прилетела, ласточка ты моя!», которые, впрочем, тут же сменились на деловые: «Только сапожки сыми, у меня полы натертые». Все это не обмануло Ольгу потому, что взгляд у Екатерины Петровны был по-прежнему недобрый и настороженный.

Она пригласила Ольгу в комнату, сама пошла впереди — маленькая, рыхлая, в замусоленном халатике и с чалмой из полотенца на голове, из-под которой торчали мокрые огненно-рыжие пряди: должно быть, только что красилась.

— Садись, ласточка, — сказала она. — Будь как дома. Я чайку сварганю. А может, чего покрепче для встречи, а? Ведь сколько опять не виделись!

— Нет, спасибо, — сказала Ольга, — ничего не надо. Я ведь по делу.