Семейные обязательства

— Судебник Гётской Империи, — горько улыбнулась Элиза впервые после смерти мужа. — И наша вечная гётская бюрократия с маниакальным стремлением следовать букве закона. Есть только одно преступление, тела виновных в котором не выдают родным. Некромантия. Всех остальных казненных возвращают семье, а если семья неизвестна — хоронят в братских могилах за государственный счет. Допустим, моего отца вы зарубили при попытке покушения. Но кто занимался его погребением? Хозяйственная служба Цитадели? — Элиза нервно хохотнула, — в императорской усыпальнице Кафедрального собора? Или вывезли на городское кладбище, как бродягу? Слишком много сложностей. Кому, кроме меня, нужно хоронить господина Лунина? И скрывать могилу, если она все-таки существует, никто бы не стал. А на мой запрос даже ответ пришел: «сведениями не располагаем, обратитесь в канцелярию епископата». Простите, я многословна… Просто мне не с кем было об этом поговорить.

Элиза замолчала и с затаенной гордостью посмотрела на фон Рауха.

— Восхищаюсь вами, сударыня, — покачал он головой, явно угадав ее мысли. — Действительно, об этом никто не подумал. Гражданская казнь состоялась, он лишен всех званий, титулов и дворянства, имущество конфисковано — на этом вопрос закрыли. Подумать о могиле никому в голову не пришло.

Он усмехнулся одними губами, и Элиза мельком посочувствовала тем, кто допустил оплошность с погребением.

— Я хочу его увидеть. Поговорить. Если это возможно — передать что-нибудь. Книги, одежду… Не знаю, — Элиза увидела сомнение на его лице и стала говорить чуть быстрее, пока кавалергард не отказал. — Если вы боитесь, что я не сохраню тайну, то совершенно зря. Я два месяца молчала, даже с Пьером не сказала ни слова. И дальше буду молчать — и двадцать лет, и до самой смерти. Пожалуйста!

Кавалергард задумался на несколько секунд. В его взгляде почудилась тень одобрения, как будто Элиза была ученицей, прекрасно ответившей заданный урок.

— Так долго хранить тайну вам не придется. Еще максимум год, Император милостив. Я скажу, когда это перестанет быть секретом. — Он ненадолго замолчал, и Элиза замерла, ожидая приговора. «Год, — билась в ее голове горькая мысль. — Опять год!»

— Хорошо, — кивнул фон Раух, — завтра поедем. Что передать — я не знаю, сами спросите. Или соберите, что считаете нужным, но имейте в виду — все проверят, напильники и веревочные лестницы не пройдут. И оденьтесь потеплее, к вечеру холодает. Дорога долгая, вернемся затемно.

— Спасибо, — выдохнула Элиза. — Приказать подать вам чай? Простите, я плохая хозяйка, не предложила сразу…

— Вынужден отказаться, — покачал он головой. — Дела ждут. Ах, да, чуть не забыл. Петр Васильевич упоминал, что заказал на дом копии каких-то рабочих бумаг. Вы не получали письмо из архива?

Элиза отвела глаза и тоскливо вздохнула, надеясь, что фон Раух не разгадает ее нехитрую ложь.

— Не знаю, — пожала она плечами, — всю кипу писем с соболезнованиями я бросила в камин, не читая. Там была большая стопка лицемерия… Может быть, его рабочие бумаги сгорели там же.

Когда кавалергард уехал, Элиза снова села к камину. Она сгребла кочергой в пламя уцелевшие в углах топки обрывки конвертов и смотрела, как догорают никому не нужные траурные письма. Возможно, где-то там и крылась искренняя капля сочувствия, но большинство было написано просто потому, что так надо. Так требует этикет.

Теперь правила высшего света не имеют к ней, Елизавете Луниной-Румянцевой, никакого отношения. Ей нужно жить дальше.

Элиза встала, вызвала дворецкого и велела заложить карету. Сегодня день памяти — тем лучше.

Помянем.

А потом поговорим о живых.

* * *

Дмитриевская суббота, день поминовения усопших, в этом году выпала на четвертое ноября.

С утра подморозило, и кладбище празднично сверкало от инея. Отец Георгий шел медленно. Смотрел на блеск тающей изморози — если глянуть мельком, сквозь ресницы, можно увидеть переливы радуги, — ломал сапогами тонкий лед на лужах, щурился на яркое утреннее солнце.

Многие могилы были уже прибраны, на надгробиях лежали свежие цветы. На других родственники почивших сметали жухлые листья, убирали увядшую траву и протирали кресты и памятники.

С епископом здоровались. Отец Георгий вежливо отвечал, не слишком задумываясь, кто эти люди.

Он нес тяжелую холщовую сумку со свечами. Он сам не знал, сколько их там. Как не знал и скольких нужно помянуть.

Просто помнил — многих. Очень многих.

В храме отец Георгий бросил несколько золотых монет в ящик для пожертвований, подошел к кануну (прямоугольному поминальному столику перед иконой) и начал ставить заупокойные свечи.

Подсвечники были почти заполнены, сегодня многие молились за усопших, но свободное место еще оставалось.

Охранитель вспомнил родителей, деда с бабкой, остальных родственников, на чьи могилы он сегодня не смог прийти — от Гетенхельма до его родного городка было слишком далеко.

… Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде жизни вечной преставившегося детей Твоих…