Семейный архив

«Школьники у вас в романе изолированы от всех и вся. Ни райком комсомола, ни партийная организация никакого положительного влияния на жизнь школы не оказывают. Наоборот, они мешают, глушат инициативу учащихся, уродуют их. И хотя события относятся и прошлым временам культа личности, тем не менее показывать их только с мрачной стороны — крайность».

Под письмом стояла незнакомая мне, но красноречивая подпись: «Баранов». 

4.

В Москве я познакомился с Аркадием Викторовичем Белинковым. Он и его жена Наташа жили на Красноармейской, в маленькой коммунальной квартире. Аркадий Викторович хорошо помнил все, связанное с Карлагом, помнил и любил тетю Веру, во многом помогшую ему выжить... Он и теперь был болен, часто лежал в больнице, а работая над книгой Шильдера о Николае I, просил меня переложить этот том с одного стула на другой — для него книга была неподъемной...

Белинков читал мне главы из книги об Олеше, и у меня словно судорогой перехватывало дыхание. Я сказал ему, что это не исследование художественного творчества, а скорее философский трактат, звучащий в иных местах как прокламация... Белинков искоса, с неожиданным интересом вгляделся в меня, усмехнулся тонкими блеклыми губами:

— Говорят... — Он суеверно поднял глаза к лампе над столом, вместо абажура она была заключена в многоцветную стеклянную оболочку от какого-то старинного фонаря. — Говорят... Скоро в одном журнале будет опубликовано произведение... После которого всем нам станет легче жить... — Он посмотрел на меня загадочно. — А может — и труднее... Но если это все-таки произойдет, в литературе появится новая точка отсчета...

Вскоре появился знаменитый одиннадцатый номер «Нового мира» за 1962 год с «Одним днем Ивана Денисовича» Солженицына. Из уст в уста перелетало, что Твардовский отвез повесть Хрущеву, тот прочитал ее за ночь и дал добро. Караганда бурлила. Не было человека, который не прочитал бы Солженицына, не имел бы своего мнения на его счет и не торопился бы это мнение высказать — на работе, на улице, в театре, в кафе... В горячем вихре удивления, горечи, споров, клубившихся над страной, ко мне донесло листок с грифом Казгослитиздата: меня приглашали приехать в Алма-Ату по поводу романа. Я поехал, собрав последние деньги, оставшиеся после безуспешного «путешествия» в Москву. На мне было довольно диковинное сооружение: демисезонное пальто, переделанное из отцовского, в свою очередь переделанного когда-то из пальто дяди Ильи... На внутреннем кармане сохранился вышитый шелком вензель «ИГ», я носил на своих плечах историю нашей семьи, она согревала, поднимала боевой дух...

В Алма-Ате я встретился с коренастым, плечистым человеком с круглой, в рыжеватых волосках головой, в круглых, весело поблескивающих очках на озорно торчащем курносом носе. Это был Николай Ровенский, заведующий русской редакцией.

— По-моему, — сказал он, — ты написал вещь, которая тянет на настоящую литературу. Хотя, конечно, борьба предстоит — и немалая...

Главный редактор «Простора» Дмитрий Федорович Снегин тоже обошелся со мной приветливо и обещал в ближайших номерах роман напечатать.

Я уехал из солнечной, теплой, капризной зимней Алма-Аты к себе в Караганду, где над городом дымила вьюга, на улицах выросли снежные сугробы — где по пояс, где в человеческий рост. Я рассказывал жене и друзьям о лучезарных алма-атинских улыбках, о неожиданно возникшей надежде, хотя сам не очень-то верил своим словам... 

5.

Спустя некоторое время я получил из Алма-Аты письмо:

«Привет, Юрий! Дело было так. Главлит разрешил печатать и поставил штамп свой на чистых листах 3-го номера. Мы были спокойны, отправили в типографию. Но через день звонок: задержать! Еще через день: снять! Это уже от Изотова из ЦК. Мотивы: не знает школы, искажает действительность, противопоставляет троих-пятерых всему коллективу, всему комсомолу и т. д. Мотивы глупейшие, мы были возмущены невероятно, но!.. Зав. отделом ЦК Бейсенбаев поставил в вину русской секции безответственную рекомендацию романа Герта. Думаю, что это временно, но пока факт остается фактом: роман снят...»