Семейный архив

Деньги?.. Они нас не интересовали. То есть прожить на зарплату, получаемую в журнале, было сложно, мы подрабатывали переводами, изредка получали гонорары, на которые никогда не рассчитывали. Разумеется, можно было зарабатывать больше теми же переводами, не говоря о писаниях, угодных верху. На деньги можно было вступить в жил-кооператив (многие из нас ютились в совершенно жалких квартирешках), купить машину (для Союза писателей имелась особая очередь), купить мебель, стенку, поехать туристом в Европу, но все это требовало закабаления работой, не той, которая требовалась душе, а — ради денег, ее мы презирали... Не помню, чтобы наш круг собирался на дни рождения и т.п. — обжорство, неизбежное в таких случаях, считалось пошлостью. Свобода — мы ценили ее больше всего.

Но это была не свобода ради свободы. Свобода необходима была, чтобы преодолеть притяжение денег, власти, мелкой суеты бытия. С тех пор, вероятно, для меня соединились понятия свобода и бедность, кабала и богатство...

(Замечу мимоходом, что при этом предполагалось: новое поколение, наши дети переймут заветные для нас ценности. Но однажды Аня, моя жена, присутствовала на родительском собрании в школе, где училась Марина, и вернулась домой потрясенной: девочки носили золотые серьги, дорогие заграничные сапоги, все одеты были в нейлон, входивший в моду, и т.д. Наша дочь ничего подобного и не видывала... Но что должна была она испытывать среди соклассниц?..) Свобода и риск в отстаивании ее — одно не существует без другого. Мы рисковали не столько ради себя, сколько во имя литературы, свободного творчества — тех, кто приходил к нам в редакцию, присылал свои вещи. О, борьба с властями была неравной! Мы могли опубликовать кое-какие рассказы Юрия Домбровского, но не его «Факультет ненужных вещей», и не могли, даже не пытались напечатать «Раковый корпус», присланный Солженицыным... Здесь речь была не о риске, не о жертвах — здесь была сложенная из базальтов стена, которую нам было не прошибить.

Твардовского «убрали» (терминология тех лет) из «Нового мира» в 1969 году, Шухова из «Простора» — спустя пять лет. Эти годы для него были продолжением борьбы — но уже в одиночку: из его рук был выбит хотя и не самый убедительный для его противников, но все же аргумент: «А Твардовский печатает...» Напротив, у наших врагов появилась новая угроза: «Доигрались в «Новом мире»?.. И вы доиграетесь...» Чем было на это ответить?..

Перед Твардовским Шухов благоговел. В его светлых, немного навыкате глазах появлялось какое-то умиленно-радостное выражение при одном упоминании о нем. Твардовский был для него воплощением народного начала в литературе, народным поэтом. В Твардовском чуялось ему нечто близкое, родственное — в крестьянском начале (Иван Петрович был из рода сибирских казаков), в отношении к языку, в слиянии «правды» и «искусства», в презрении к самодовлеющему эстетству. Наконец — в понимании особого значения литератора на Руси, где писатель бывал еще и просветителем, и общественным деятелем, редактором или издателем — будь то Пушкин, Толстой, Достоевский, Горький... Вероятно, причастностью к этой — пропущенной через судьбу Твардовского — традиции Шухов тайком гордился, она придавала ему сил...

Мрачные времена между тем становились все гуще, плотней. Как-то раз, у себя дома, он достал желтоватые, сцепленные конторской скрепкой листочки с обтерханными краями, протянул мне, рука его подрагивала мелко, старчески:

— Читали?.. Александр Трифоныч, «По праву памяти»... Великая вещь!.. И такие стихи от народа прятать!.. Бог этого не простит!..

Он метнул короткий, гневно блеснувший взгляд куда-то в сторону. Покачал головой, большой, тяжеловатой для некрупного тела. Брови — косматые, сивые — сердито спрямились на переносье. Он сидел, барабанил по зеркальной полировке стола костяшками пальцев, думая о своем, забыв обо мне...

Твардовский был ему близок во всем, и в восприятии прошлого страны, трагедии сталинщины — тоже: тут была боль почти физическая, страдание — не подсмотренное со стороны, а соединенное со страданием всего народа, сознание всеобщей беды и всеобщей вины. «Я счастлив тем, что я оттуда. Из той зимы. Из той избы. Я счастлив тем, что я не чудо особой, избранной судьбы!» Эти строки Твардовского, взятые Иваном Петровичем в качестве эпиграфа к его последней повести «Трава в чистом поле», по сути, могли быть эпиграфом ко всей его жизни — до самого конца...

Конец, между тем, был недалек.

И в начале семидесятых, то есть после процесса над Синявским и Даниэлем, после отставки Твардовского, после подавления попытки чехословаков придать социализму «человеческое лицо», наш «Простор» стремился не изменять самому себе. Сменивший Галину Черноголовину новый зам главного редактора Павел Косенко многое делал для того, чтобы сохранить прежний уровень. Стойко держал оборону руководивший критикой Николай Ровенский. Но над журналом собирались тучи. Наконец, грянула гроза...