Семейство Майя

— И еще этот Палма, — продолжал поэт, — этот негодяй! Я его знаю, он издает одну жалкую газетенку, и я однажды надавал ему пощечин посреди Розмариновой улицы. Любопытная была история… Я тебе расскажу, Карлос… Он — каналья, каких мало! Я бы ему припомнил кое-что!.. Отвратительный волдырь! Тухлая колбаса!

И Аленкар вскочил, нервно теребя усы, возбужденный воспоминаниями о старой распре; он осыпал Палму грубой бранью: подобные припадки необузданной ярости были несчастьем его неуравновешенной натуры.

Кружес во время этой сцены стоял, опершись на парапет, и не сводил взора с раскинувшейся внизу равнины, заботливо вспаханной и разделенной на светло-зеленые и темно-зеленые квадраты, что делало ее похожей на лоскутную скатерть, которой был накрыт стол в его комнате. Белые ленты дорог, извиваясь, пересекали равнину; тут и там, окруженные купами деревьев, белели фермы; и повсюду на этой богатой водными источниками земле цепочки небольших вязов указывали на прохладный, бегущий в траве ручей, где играли солнечные блики. Вдали море простиралось до самого горизонта, окутанного легкой дымкой синеватого тумана; выпуклая, отливающая лазурью морская гладь сверкала подобно дорогой эмали, а над ней застыл клочок облака, словно забытый там и дремлющий на ярком солнце.

— Меня просто стошнило! — продолжал кричать Аленкар, завершая все с тем же пылом историю своей ссоры с Палмой. — Честное слово, меня просто стошнило! Я бросил ему трость под ноги и, скрестив руки на груди, воскликнул: «Вот тебе моя трость, подлец, я расправлюсь с тобой голыми руками!»

— Черт побери, не забыть бы мне про сладкие пирожки! — проворчал про себя Кружес, отрываясь от парапета.

Карлос тоже встал и посмотрел на часы. Но Кружес, прежде чем покинуть дворец Семи Вздохов, пожелал осмотреть еще одну террасу — боковую, и, едва поднявшись на две древние каменные ступени, издал радостный возглас:

— А что я вам говорил! Вот он! А вы говорили, что его здесь нет!

Карлос и Аленкар поднялись вслед за ним, и Кружес, торжествуя, показал им на отполированный временем каменный хаос, сохранивший очарование декораций, созданных поэтическим воображением прошлого, дабы придать этому месту прелесть дикой природы. Ну разве он не говорил? Он ведь говорил, что во дворце Семи Вздохов есть каменный хаос!

— Выходит, я все прекрасно помнил! Утес Печали, разве не так это называется, Аленкар?

Но поэт не отвечал. Скрестив руки на груди, он стоял перед нагромождением камней, печально улыбаясь; стоял не шевелясь, в своем мрачном черном одеянии и плотно надвинутой панаме и обводил все вокруг долгим и унылым взором.

Потом в тишине раздался его скорбный и жалобный голос:

— Помните ли вы, мальчики, в «Цветах и муках» одно из моих лучших стихотворений, написанных в свободной форме, — оно называется «Шестое августа»? Верно, не помните… Я вам прочту его, мальчики!

Поэт вытащил из кармана белый платок, и с поднятым вверх платком, притянув к себе Карлоса и сделав Кружесу знак подойти поближе, он, понизив голос, словно желая поведать священную тайну, продекламировал с еле сдерживаемым пылом, растягивая слоги и дрожа нервической дрожью:

Ты пришла. Прильни к моей груди.
Посмотри, как ночь кругом темна!
Ложа мягкого ты здесь не жди,
Кружевом застеленной постели, —
Здесь лишь твердая скала одна…
Но вдали гитары зазвенели,
И поют, поют они, ликуя,
Оттого, что ты ко мне пришла!
И смягчилась твердая скала
Жаром трепетного поцелуя!

На мгновенье он впился взором в белые камни под палящим солнцем и прошептал, обратив скорбный жест в их сторону:

— Это было здесь.

И начал спускаться с террасы, плотнее надвинув широкополую панаму и все еще держа платок в руке. Кружес, взволнованный всеми этими романтическими причудами, тоже воззрился на каменный хаос, словно на историческую достопримечательность. Карлос улыбался. Когда они, покинув террасу, подошли к воротам, они увидели Аленкара, который сидел на скамейке и завязывал тесемки у кальсон.

Он тут же поднялся им навстречу; его романтическое волнение уже улеглось, и, обнажив в дружеской улыбке гнилые зубы, он обратился к Кружесу, показывая на арку ворот:

— А теперь, Кружес, сынок, взгляни-ка сюда: что за прекрасная картина!