Семя Гидры

— Чёрти что вы говорите, — раздражённо возразил Иван. — Вас дикари едва не прибили. Вы рассказали мне жуткие вещи, да и я могу порассказать вам не менее жуткое. В чём здесь счастье? — Пародируя профессора, Иван попытался развести руки в стороны, но ослабевшие они упали на грудь.

— Тише-тише, не горячитесь, — проговорил профессор, мягко укладывая Ивановы руки вдоль туловища. — Радость в том, что здесь нет иерархических условностей и социализированной сегрегации. Нет вранья, нет веками узаконенного лицемерия. Разве те люди, кого мы свысока называем дикарями, не свободнее нас, цивилизованных рабов?

— Глупости, — фыркнул Иван распаляясь. — Предлагаете всю оставшуюся жизнь есть червей, летучих мышей и запивать всё этим вашим отваром из х…? Хотя я понимаю. Вам всё равно. Вы своё пожили. Пришло время смириться, так? Почему бы не пойти в пещерные отшельники как выжившие из ума йоги? Собирали бы дань с туристов.

— Не злитесь, дорогой Иван, — примирительно произнёс индус. — Я просто хочу сказать, что не всё-то золото, что блестит.

Профессор говорил тихо и спокойно. Иванова пылкость ничуть не смущала его.

Иван же расходился не на шутку. Неврастеническое состояние переполняло его изнеможенное тело. Побочный эффект от седативных веществ или долгое пребывание без движения.

— Я, конечно, благодарен вам, профессор, за всё, что вы для меня сделали, но не лечите теперь мне мозги! Или вы со мной, или адьёс. Мне всё равно. Я не сдамся. Хоть вплавь, но доберусь до своих. Я расскажу им такое.

— Думаете, вам поверят?

— Конечно! Почему бы и нет?

— И что предпримут?

— Плевать. Пусть даже к чертям собачьим разбомбят этот проклятый остров!

— Ну да, — ухмыльнулся Чакрабати и продекламировал:

     Неси это гордое Бремя —
     Родных сыновей пошли
     На службу тебе подвластным
     Народам на край земли —
     На каторгу ради угрюмых
     Мятущихся дикарей,
     Наполовину бесов,
     Наполовину людей.[16]

— Бремя белого человека — нести цивилизацию в мир, — подытожил он, — а тех, кто не подчинится, приучат бомбами. Так? Моя родина испытала это на собственной шкуре.

— К чёрту вашу философию, — раздражённо бросил Иван. — Дайте срок оклематься, и ноги́ моей не будет на этой адской земле. Я найду выход. Я всегда был свободным.

— И в чём заключалась ваша свобода? — тихо спросил профессор, вглядываясь в Иваново лицо, словно пытаясь прочесть мысли.

— Жил как хотел и делал, что хотел, — не задумываясь, ответил Иван.

— Как и всякий в вашем возрасте. Пока не придёт пора ответить: «Кто ты есть?»

— Я и так знаю, кто я, — с достоинством произнёс Иван.

— Видимо революционер, как и все, родившиеся в стране нескольких революций? — шутливо поинтересовался профессор. — Понимаю. В 1969-м я молодым аспирантом проходил курсы в РУДН. После стажировался в Институте Востоковедения. В те годы колонны ваших соотечественников каждую осень ходили по городским улицам с красными знамёнами и революционными песнями.

— Нет, — не чуя подвоха, возразил Иван. — Революция для дураков. Я волк-одиночка. Всегда в движении и не привык жить в стае.

— Молодой человек сторонник Ницше? И это тоже пройдёт, — профессор ещё сильнее сощурился. Его забавлял начавшийся спор.

— И всё-таки я вас не пойму, — недовольно произнёс Иван. — Что не так? Я сам решаю свои проблемы и плевать на то, что думают остальные.

— Идеальное сочетание оптимизма и наивности, — возразил Чакрабати. — А если я скажу, что в день нашей первой встречи и моей судьбой, и жизнью несчастных Крофтов, да и вашей тоже, распорядились не я и не вы, а отказавшие двигатели самолёта… — и Чакрабати махнул рукой в сторону неба.

Это был удар ниже пояса. Иван смутился, но сдаваться было рано. Он слабым, но от этого не менее задиристым жестом, указал в ту же сторону:

— Пытались распорядиться, но не распорядились. Я и вы, как видите, живы.

— Молодой человек, — по-отечески выговорил профессор, — я лишь иллюстрирую, что ваша свобода ограничена сочетанием многих факторов и стечением обстоятельств, в которых первую скрипку играет выбор других людей.

Иван вспомнил завистливый взгляд провожавшего его Джима, и ему стало грустно. За Джима выбор всегда делала Анжела.

Но с другой стороны, если бы его американский приятель знал, что произойдёт через пару часов после их прощального рукопожатия, не позавидовал бы такому выбору. Да и сам Иван сейчас не завидовал себе. Вряд ли в последнее время ему выпадала возможность свободы выбора. Пилот-сикх и Рой Гаррет, Эмма и Доктор Зло, гер Кунц и фрау Хильда, и даже Сэмюель, все эти люди выбирали за него. Что уж говорить о спасшем его Чакрабати. Разве что с Аоллой получилось, да и то — случайно. Поэтому и чувствовал Иван — в словах профессора кроется правда.

— Может так и есть, — примирительно сказал он. — Но я знаю точно — меньше всего я хочу быть марионеткой в чужих руках.

Профессорские глаза, то ли от дыма, то ли от разгоревшегося спора, повлажнели.