Семья Тибо.Том 1

Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти враждебной страсти, которую они испытывали друг к другу.

Как-то в начале ноября Антуан пришёл в дом на Алжирской улице и увидел, что дверь отворена; а в прихожей бросились в глаза оголённые стены, пол без ковра… Он вбежал в квартиру; пустые гулкие комнаты, розовая спальня, альков, ставший ненужной нишей в стене…

Из кухни раздался шорох, и он, не помня себя, бросился туда. Консьержка, стоя на коленях, копошилась в куче тряпья. Антуан выхватил у неё из рук письмо, предназначавшееся ему. С первых строк кровь вновь прилила к его сердцу: нет, Рашель ещё не уехала из Парижа, ждёт его в гостинице по соседству и только завтра вечером отправляется поездом в Гавр. Он вмиг построил ряд комбинаций — решил пойти на обман, только бы уехать проводить Рашель до парохода.

Весь следующий день он провёл в хлопотах, однако неудача следовала за неудачей. И только в шесть часов вечера, когда в отделении всё было предусмотрено, налажено, ему наконец удалось уехать.

Они встретились на вокзале. Рашель, бледная, постаревшая, в незнакомом ему английском костюме, сдавала в багаж целую гору новых чемоданов.

На следующее утро, уже в Гаврской гостинице, когда он принимал горячую ванну, пытаясь успокоить нервное перевозбуждение, ему на память пришла одна деталь, поразившая его сейчас как громом: вещи Рашели были помечены инициалами Р. Г.

Он выскочил из ванны, распахнул дверь в комнату:

— Ты… ты возвращаешься к Гиршу!

К его глубокому изумлению, Рашель ласково улыбнулась.

— Да, — шепнула она так тихо, что ему почудилось, будто он услышал один лишь вздох; зато он увидел, как она опустила ресницы в знак признания и дважды кивнула головой.

Он упал в кресло, стоявшее рядом. Прошло несколько минут. Ни слова упрёка не сорвалось с его губ. В тот час он смирился не от горя, не от ревности, а оттого, что чувствовал своё бессилие, их обоюдную невменяемость и просто — бремя жизни.

Дрожа, он вдруг заметил, что совсем наг и что тело у него влажное.

— Ты простудишься, — произнесла она. Они всё ещё не находили нужных слов.

Антуан вытерся, не отдавая себе ясного отчёта в том, что он делает, и начал одеваться. Она так и стояла у радиатора, зажав в пальцах подушечку для полирования ногтей. Оба терзались, но, несмотря на всё, и тот и другая испытывали почти одинаковое облегчение. Сколько раз за последний месяц у Антуана появлялось такое чувство, будто он знает не всё. Теперь, по крайней мере, перед ним возникла истина во всей своей полноте. А к Рашели, освободившейся от навязчивых путаных измышлений, возвращалось чувство собственного достоинства, и на душе у неё становилось светлее.

Наконец она прервала молчание:

— Пожалуй, напрасно я тебе лгала, — произнесла она, и лицо её, светившееся любовью, выразило жалость, но отнюдь не раскаяние. — Ведь о ревности существуют готовые представления — такие нелепые, такие ошибочные… Во всяком случае, поверь мне, лгала я, желая тебе добра, щадя тебя, а сама от этого была ещё несчастнее. Как же я теперь рада, что не оставляю тебя в неведении.

Он ничего не ответил, но перестал одеваться и опять сел.

— Да, — продолжала она, — Гирш меня снова зовёт, и я еду.

Она замолчала. Потом, видя, что он и не собирается говорить, она под натиском всех тех чувств, которые ей так долго приходилось сдерживать, продолжала: