Семиярусная гора

Они пошли ко мне на Перри-стрит, благо это было рядом, буквально за углом.

Мне было не впервой спать на полу, на кресле, или на какой-нибудь слишком узкой и слишком короткой кушетке, – мы все так жили, и так же жили тысячи людей вроде нас. Всю ночь проводишь на ногах, и под вечер засыпаешь, где придется и где нашелся клочок свободного места, на которое один человек мог бы бросить усталые кости.

Вряд ли кто-нибудь вспомнил бы об этом, если бы ему предложили спать на полу в качестве покаяния, из любви к Богу. Мы расценили бы это как оскорбление нашему человеческому достоинству и цивилизованности. Какое варварство! Доставлять себе неудобства ради покаяния! Но мы как-то находили вполне нормальным спать таким образом ради удовольствия провести вечер в теплой компании. Это хорошая иллюстрация к тому, как далеко заходит мирская мудрость в противоречии самой себе. «У неимеющего отнимется и то, что имеет»[364].

Я беспокойно проспал часов пять или шесть, а около одиннадцати мы все уже бодрствовали, сидели, растрепанные и слегка оцепенелые, курили, разговаривали и слушали пластинки. Тонкие, старинные, чуть печальные каденции давно умершего Байдербека[365] разливались по комнате. Оттуда, где я сидел на полу, была видна маленькая полоска ясного осеннего неба над крышами.

Где-то около часу дня я вышел, чтобы купить чего-нибудь на завтрак, а когда вернулся, в руках у меня была охапка картонных контейнеров разных размеров и форм с омлетами, тостами и кофе, карманы были набиты пачками сигарет. Но курить мне не хотелось. Мы ели и разговаривали. Наконец, убрали за собой беспорядок, и кто-то предложил пойти прогуляться на Птичью пристань. Мы собрались идти.

И вот, где-то посреди всего этого мне пришла в голову мысль, весьма поразительная и достаточно серьезная сама по себе, но еще более удивительная в данных обстоятельствах. Возможно, многие не поверят тому, что я скажу.

Когда мы сидели на полу, слушали пластинки и поглощали завтрак, я подумал: «Я стану священником».

Не знаю, что послужило тому причиной: не усталость, равнодушие и отвращение к той жизни, которую я вел, несмотря на всю ее пустоту. Не виноваты ни музыка, ни осенний воздух, ибо та полная уверенность, которую я вдруг ощутил, не походила на болезненный, навязчивый порыв чувств. В ней не было ни страсти, ни фантазий. Это было внезапно давшее себя знать глубокое и сильное, настойчивое и мягкое влечение, не похожее на желание каких-то земных благ. Что-то новое открылось на уровне сознания – глубокое и ясное понимание, что это и есть то, что я должен делать.

Не могу сказать, как долго эта мысль жила в моем уме, прежде чем я ее заметил. Но вдруг я сказал:

– Знаете, кажется, мне следует уйти в монастырь и стать священником.

Гибни слышал подобное раньше и решил, что я дурачусь. Заявление не вызвало у него ни возражений, ни комментариев – в конце концов, я не сказал ничего особенно неприятного. Он вообще считал, что любой образ жизни может быть достойным, кроме жизни бизнесмена.

Когда мы выходили из дома, я думал: «Я стану священником».

Когда мы пришли на Птичью пристань, мой ум был занят той же мыслью. Около трех или четырех дня Гибни отправился домой в Порт-Вашингтон. Мы с Пегги еще немного посидели, глядя на грязную воду. Потом я проводил ее до метро. В тени под нависшей над Десятой авеню магистралью я сказал:

– Пегги, я говорю серьезно, я собираюсь поступить в монастырь и стать священником.

Мы были не очень близко знакомы, да и в любом случае, – у нее не было никаких особых мыслей насчет священников. Что она могла сказать… Да и чего я ожидал от нее?

Я был рад наконец остаться один. На большой широкой улице, в которую переходит Пятая авеню, где на огромной скорости с грохотом несутся грузовики, – название ее я забыл, – есть небольшая Католическая библиотека и немецкая пекарня, куда я часто заходил перекусить. Перед тем как пойти в пекарню пообедать, а заодно и поужинать, я отправился в diligendo Католическую библиотеку Св. Вероники. Единственным, что я нашел у них о религиозных орденах, оказалась небольшая зеленая книжка о иезуитах, я взял ее, и читал, пока обедал.

Теперь, когда я был один, мысль обрела новую и более убедительную форму. Ну хорошо: я признал, что стать священником реально и мне подходит. Оставались конкретные вопросы.

Что это значит? Что для этого требуется? Мой ум стал ощупью искать какой-то ответ. Что я должен делать, здесь и сейчас?

Я, видимо, долго просидел наедине с книжкой и этими мыслями. Когда я вышел, уже смеркалось. Боковые улочки почти погрузились во тьму. Было, наверное, около семи.

Какой-то инстинкт толкнул меня пойти на 16-ю улицу, к иезуитской церкви Св. Франциска Ксавьера. Я никогда не был здесь прежде. Сам не знаю, чего я искал – может быть, хотел поговорить с кем-то из отцов, не знаю.

Когда я добрался до 16-й улицы, все здание выглядело пустым и темным, а двери церкви, конечно, были заперты. Даже улица была пуста. Разочарованный, я уже собирался уйти, когда заметил маленькую дверь в цокольном этаже.