Семиярусная гора

Боюсь, в то время меня скорее привлекала поэзия, чем бедность, но не думаю, что я это сознавал. Мне было рано различать такие вещи. Но насколько я помню, примерив их Устав на себя, я отметил как преимущество, что он был достаточно мягок.

Впрочем, меня пугали все монашеские уставы, и поступление в монастырь казалось мне шагом, который вот так сразу, запросто не сделаешь. Меня тревожили разнообразные опасения насчет поста, оторванности от мира, долгих молитв, общинной жизни, монашеского послушания и бедности. У порога моего воображения плясало множество странных призраков, готовых войти, если я их впущу. И если бы я это сделал, они показали бы мне, как я схожу с ума в монастыре, как надрывается здоровье, отказывает сердце, я выбиваюсь из сил и падаю духом, и меня безнадежной моральной и физической развалиной вышвыривают обратно в мир.

Все это, безусловно, потому что я по-прежнему верил в то, что у меня слабое здоровье. Может быть, в какой-то степени это так, не знаю. Но страх надорвать здоровье, как показали прошедшие годы, ничуть не мешал мне проводить на ногах ночи напролет, бродя по городу в поисках весьма нездоровых развлечений. Тем не менее, как только вставал вопрос о том, чтобы немного попоститься, обойтись без мяса, или пожить в монастыре, я немедленно начинал бояться смерти.

Со временем выяснилось, что как только я начал поститься, ограничивать себя в удовольствиях и посвящать время молитве, медитации и различным монашеским упражнениям, я быстро оправился ото всех своих недугов и стал здоровым, сильным и безмерно счастливым.

Именно в этот вечер я убедился, что смогу принять только самый легкий устав.

Когда Дэн заговорил об ордене, который особенно его вдохновлял, я разделял его восхищение, но не испытывал желания к нему присоединиться. Это был орден траппистов, или Цистерцианцы Строгого Устава. От одного этого названия меня бросило в дрожь.

Когда-то, шесть лет назад, – а кажется, что гораздо больше, – я бездумно глядел на стены траппистского монастыря Трех Фонтанов под Римом, и в мой незрелый ум пришла фантазия стать траппистом. Но она была лишь полуденной дремой, иначе это вообще не пришло бы мне в голову. Теперь, когда я всерьез и наяву задумал поступать в монастырь, одна мысль о траппистах превращала меня в желе.

– Прошлым летом, – казал Дэн, – я какое-то время жил в траппистском монастыре, в Кентукки. Он называется аббатство Божией Матери Гефсиманской. Слышал когда-нибудь о нем?

И он стал рассказывать мне об этом месте – как он гостил у друзей, и они привезли его в этот монастырь. Сами они были там впервые. Хотя они жили в Кентукки, но едва ли знали о существовании траппистов. Принимавшая его дама была неприятно поражена при виде объявления, запрещающего женщинам входить в ограду под угрозой отлучения, и с ужасом смотрела, как за Дэном закрылась тяжелая дверь, и это ужасное, безмолвное здание поглотило его.

(С того места, где я сейчас сижу и пишу, в окно виден тихий сад при доме для гостей с четырьмя банановыми деревьями и крупными красными и желтыми цветами вокруг статуи Богоматери. Мне видна и дверь, в которую входил Дэн, и в которую вошел я. За сторожкой – зеленый холм, летом здесь колыхалась пшеница. Издали доносится гудение трактора. Не знаю, что он сейчас пашет.)

Дэн провел в траппистском монастыре неделю. Он рассказал мне о жизни монахов, об их молчании. Он упомянул, что они никогда не беседуют, и у меня сложилось впечатление, что они вообще не говорят, никогда и ни с кем.

– Они даже на исповедь не ходят? – спросил я.

– Конечно, ходят. И они могут разговаривать с настоятелем. Брат гостинник общался с паломниками. Его звали отец Джеймс. Он считает, что это хорошо, что монахам не нужно разговаривать – когда так много разных людей живут бок о бок, они лучше ладят без слов. Здесь есть юристы и фермеры, солдаты и школьники, все они живут вместе и вместе всё делают. Рядом стоят в хоре и сообща работают, сидят в одном помещении, когда читают или что-нибудь изучают. Так что это хорошо, что они не разговаривают.

– О, так они поют в хоре?

– Конечно, – сказал Дэн. – Они поют положенные Часы и Торжественную мессу. В хоре они проводят несколько часов в день.

Мысль о том, что монахи ходят на хор и упражняют свои голосовые связки, принесла мне облегчение. Я опасался, что столь длительное молчание может высушить их напрочь.

– Еще они работают в поле, – сказал Дэн. Чтобы жить, им нужно заниматься земледелием и животноводством. Бо́льшую часть того, что они едят, они выращивают сами, пекут свой хлеб, сами делают обувь…

– Наверно, они много постятся, – сказал я.