Семиярусная гора

Случилось это в церкви Св. Франциска в Гаване. Было воскресенье. Я уже причастился в другой церкви, наверно в Эль-Кристо, а сюда зашел еще раз послушать мессу. В церкви было полно народу. Впереди, у самого алтаря, плотными рядами стояли дети. Не помню, было ли это их Первое Причастие, но вполне вероятно, судя по возрасту. Из дальнего конца церкви и мне были видны только детские головы.

Подошло время освящения Святых Даров. Священник вознес гостию, затем чашу. Когда он поставил чашу на алтарь, вперед выступил францисканец в коричневой рясе, подпоясанной белой веревкой, стал перед детьми, и вдруг дружно зазвенели детские голоса:

– “Creo en Diós…”[402]

– «Верую в Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли…»

Это был Символ веры. Но их возглас, «Creo en Diós!» поразил меня. Громкий, ясный, внезапный, веселый и победоносный, он грянул из уст кубинских ребятишек словно радостное утверждение веры.

Так же внезапно, как этот крик, так же определенно, только в тысячу раз ярче, во мне возникло ясное знание, понимание того, что только что произошло на алтаре в таинстве освящения: я осознал, что словами освящения Бог явлен и есть во мне.

Но что это было: неуловимое, неосязаемое, но поразившее меня как гром среди ясного неба? Это был свет, столь яркий, что его не сравнить с каким-либо видимым светом, столь глубокий и сокровенный, что просто упразднял всякое более слабое переживание.

Больше всего меня потрясло то, что этот свет был в некотором смысле «обыкновенным», и от этого перехватывало дыхание: он предлагался всем, каждому, и в этом не было ничего иллюзорного или странного. Это был свет веры, вдруг просиявший с предельной ясностью.

Казалось, я был внезапно озарен и ослеплен Божественным присутствием.

Он ослеплял и затмевал собой все прочие переживания, потому что в нем самом не было ничего чувственного или воображаемого. Я называю его светом, – но это только метафора, которой я пользуюсь спустя много времени после самого события. Тогда же я был ошеломлен тем, что это знание, прорвав путаную сеть видимых форм и фантомов, в которых на самом деле происходит наша мыслительная деятельность, лишило силы все образы, все метафоры. Оно отмело всякий чувственный опыт и проникло в истинное я, внезапно установив прямую связь между моим умом и Истиной, – Тем, Кто теперь физически реально и вещественно был предо мной на алтаре. Эта связь была не умозрительной и отвлеченной, но конкретной, она шла через знание, да, но еще более – через любовь.

Этот свет выходил далеко за пределы всех моих сколько-нибудь осознанных стремлений и желаний. Он был очищен от всяких эмоций и избавлен от всего, что имело бы привкус чувственных влечений. Это была любовь, чистая, ясная, зримая. Свет вел прямо к обладанию Истиной, которую любит.

Первая отчетливая мысль, пришедшая мне в голову, была: «Небо – прямо предо мной, Небо, Небо!»

Все это длилось мгновение, но на многие часы оставило потрясающие радость, чистоту, мир и счастье, которые я никогда не забуду. Странно в этом озарении и то, что, хотя оно было столь «обыкновенным» в том смысле, как я сказал, и столь доступным, вернуть его невозможно. Действительно, – если бы мне захотелось попытаться воссоздать этот опыт или повторить его, – я даже не знаю, с чего начать, кроме разве творить дела веры и любви. Но совершенно очевидно, что сам я никакому деянию веры не смог бы придать то особенное свойство внезапной ясности, – это был дар, и он должен был прийти откуда-то извне и свыше меня.

Только не нужно думать, что благодаря свету, однажды явленному мне на мессе в церкви Св. Франциска в Гаване, я стал всё и всегда видеть столь же ясно, или далеко продвинулся в молитве. Нет, молитва моя по-прежнему оставалась в основном словесной. А умная молитва – не систематической, а более или менее спонтанной и эмоциональной, она приходила и уходила в зависимости от того, что я тогда читал. Большую часть времени я не столько молился, сколько предвкушал, что ждет меня, когда я поступлю к францисканцам, воображал, как буду жить среди них, так что часто это была и не молитва вовсе, а так, грезы наяву.

IV

Быстро летело время, но только не для меня. Вот уже июнь 1940: два месяца отделяют меня от августовского дня, когда двери новициата откроются, чтобы принять желающих стать монахами, но эта дата кажется бесконечно далекой.

По возвращении с Кубы я недолго задерживался в Нью-Йорке и пробыл там всего несколько дней. Я зашел в монастырь на 31-й улице и узнал от отца Эдмунда, что мое прошение о вступлении принято, а необходимые бумаги прибыли. Это было очень хорошо, потому что желающим вступить в религиозный орден нужны были документы из каждой епархии, в которой они прожили не менее года начиная с четырнадцатилетия, а также свидетельство о рождении и еще много всяких бумаг.