Семиярусная гора

Поскольку я был тем, кем был, столь сильно был привязан к материальным благам, так погружен в себя, так далек от Бога, так независим от Него и так зависим от самого себя и своих воображаемых сил, то нужно было, чтобы в монастырь я не поступил, учитывая, чего я ждал от францисканцев.

Правда проста: стать францисканцем, особенно на этом этапе моей жизни, означало для меня полное отсутствие какой-либо жертвы. Даже отказ от позволительных плотских удовольствий не стоил мне так много, как это могло казаться. Я претерпел из-за них столько волнений и несчастий, что радовался перспективе мира, жизни, защищенной от горячки и мук страсти обетом целомудрия. Так что даже это было скорее облегчение, чем труд, тем более что я воображал, в своей глупой неискушенности, что битва против страстей уже выиграна, душа моя свободна, и мне не о чем больше беспокоиться.

Всё, что мне осталось сделать, это поступить в новициат, потерпеть годик неудобства, столь легкие, что они пройдут почти незаметно, а потом все будет легко, прекрасно и радостно – много свободы, масса времени, чтобы читать и размышлять-, достаточно воли, чтобы следовать своим вкусам и предпочтениям ума и духа. Поистине, я вступал в жизнь, полную самых высоких естественных наслаждений, ибо даже молитва в известном смысле может быть естественным наслаждением.

Кроме того, нужно помнить, что в мире шла война, и даже здесь, в коттедже, мы собирались вечерами у камина и обсуждали закон об ограниченной воинской повинности, который вскоре должны были принять в Вашингтоне, и то, как нам следует к нему относиться.

Для Лэкса и Гибни этот закон затрагивал сложные проблемы совести. Они спрашивали себя, может ли война вообще быть легитимна, и если да, то оправдано ли их вступление в ряды военных? Для меня же и эта проблема не существовала: поскольку я буду в монастыре, вопрос снимается автоматически…

Но, очевидно, особое призвание требует и серьезного испытания. Бог не собирался позволить мне укрыться от страданий этого мира в убежище, которое я сам выбрал. Он приготовил мне иной путь. Он хотел задать мне еще несколько вопросов о моем призвании, и на них у меня не было ответов.

И когда я не смогу на них ответить, Он даст мне ответы, и я вдруг обнаружу, что проблема решена.

Однажды вечером со мной случилась странная вещь, в которой я не угадал предостережения: я читал девятую главу Книги Иова и был поражен несколькими строками, которые запали мне в душу:

И отвечал Иов и сказал: правда! знаю, что так; но как оправдается человек пред Богом? Если захочет вступить в прение с Ним, то не ответит Ему ни на одно из тысячи… … Премудр сердцем и могущ силою; кто восставал против Него и оставался в покое? … Сдвигает землю с места ее, и столбы ее дрожат; скажет солнцу, – и не взойдет, и на звезды налагает печать» [407].

Был прохладный летний вечер. Я сидел на подъездной дороге у распахнутых ворот гаража, который мы превратили в общую спальню, поскольку машины у нас все равно не было. Райс, Лэкс, Сеймур и я перетащили туда свои постели и спали на свежем воздухе. Держа книгу на коленях, я глядел на огни машин, ползущих вверх по дороге из долины. Потом я перевел взгляд на темную линию лесистых холмов и загорающиеся на западе звезды-.

Библейские слова звенели и эхом отдавались в сердце: “Qui facit Arcturun et Oriona…” «Тот, Кто сотворил Арктур и Орион, Плеяды и южные созвездия…»[408]

Что-то глубокое и тревожное таилось в этих строках. Я подумал, что они тронули меня своей поэтической силой, но вместе с тем смутно ощущал в них что-то личное. Бог часто прямо говорит с нами через Писание. Он сеет слова, полные благодати, и по мере того, как мы их читаем, в нас прорастают скрытые смыслы, если мы внимаем им в молитвенном состоянии ума.

Я еще не владел искусством такого чтения, но тем не менее ощутил в этих словах тайный огонь, который жег и иссушал меня.

Приблизится ко мне и не увижу Его; отойдет и не пойму… Обвинит внезапно меня, кто ответит Ему? Или кто скажет: «Что Ты делаешь?» [409]

Мне казалось, что в этих словах звучала угроза душевному миру, которым я наслаждался все последние месяцы, какое-то предостережение о том, что может вдруг открыться давно забытое. Уютное благополучие усыпило меня. Я жил так, словно Бог существовал только для того, чтобы оказывать мне благодеяния.