Семиярусная гора

Глава 2 Истинный север

I

На Черч-стрит[414] было очень жарко. Улица запружена, пыль вьется клубами вокруг кишащих автобусов, грузовиков, такси и золотится на солнце. По тротуарам спешат толпы людей.

Я стоял в относительной прохладе у белой стены нового здания почты. И вдруг увидел, что через толпу пробирается мой брат, который, как предполагалось, должен сейчас быть в Итаке. Он вышел из какого-то здания и зашагал еще целеустремленней и сосредоточенней, чем обычно, и едва не налетел на меня.

– О, – сказал он, – привет. Ты в Дугластон? Могу тебя подбросить. У меня машина, тут, за углом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

Рядом с дверной аркой огромного здания висели плакаты, призывавшие вступать во флот, армию, морскую пехоту. Единственное оставалось неясным – куда именно он решил податься.

– Ты слышал про новый план набора в Морской резерв[415]? – спросил он. Я кое-что знал. Так вот куда он пытался поступить. Все было практически решено.

– Идешь в круиз, – сказал он, – а потом получаешь офицерское звание.

– Неужели так просто?

– Похоже, им не хватает людей. Но, конечно, нужно иметь образование.

Когда я сообщил, что все-таки не буду поступать в новициат, он сказал:

– Почему бы тебе не пойти в морские резервисты?

– Нет, – ответил я, – нет, уволь.

Немного помолчав, он спросил:

– Что за сверток у тебя подмышкой? Купил новые книжки?

– Да.

Он отпер машину, я развернул бумагу и извлек картонный футляр с комплектом из четырех томов в черных кожаных переплетах с золотым тиснением – и один протянул ему. Книга был гладкой, с золотым обрезом и двумя закладками – красной и зеленой, и пахла так, как пахнут новые книги.

– Что это? – спросил Джон-Пол.

– Бревиарии.

Эти четыре книги символизировали решение. Они означали, что если я не могу жить в монастыре, то должен попытаться жить в миру так, как если бы я был монахом. Они означали, что я собираюсь сколь возможно приблизить свою жизнь к той, которую мне вести не позволено. Если я не могу носить монашеские одежды, то могу по крайней мере присоединиться к Третьему ордену[416] и попробовать получить должность учителя в каком-нибудь католическом колледже, где я бы пребывал под одним кровом со Святыми Дарами.

Не может быть речи о том, чтобы жить в миру как прочие люди. Больше никаких компромиссов с жизнью, которая на каждом ее повороте пыталась напитать меня ядом. От всего этого я должен отвернуться.

Бог не допустил меня в монастырь: на то Его воля. Но Он также вложил в меня призвание вести такую жизнь, какой живут в монастыре. Если я не могу быть монахом, священником – Его воля. Но все-таки Он хочет, чтобы я жил подобно им.

Что-то в этом духе я говорил отцу Эдмунду, но в общих словах, и он одобрил. Но о бревияриях я ему не сказал, это просто не пришло мне в голову. Я сказал: «Хочу попробовать жить как монах».

Он меня поддержал. Если бы я преподавал, живя в колледже, это было бы хорошо, просто прекрасно. Он был рад, что я хочу примкнуть к Третьему ордену, хотя, кажется, большого значения этому не придал.

Правда, я был не вполне уверен, что Третий, мирянский, орден достаточно развит в современной Америке. Но, размышляя о средневековых францисканских терциариях, об их великих святых, я смутно чувствовал, что в Третьем ордене есть или по крайней мере должны быть огромные возможности для стяжания святости.

У меня было некоторое подозрение, что, может статься, в представлении большинства его членов Третий орден – это всего лишь сообщество для стяжания индульгенций. Впрочем, я не презирал индульгенции, так же, как и другие духовные блага, приходящие вместе с вервием и нарамником[417]. Да и получить их мне предстоит нескоро. А пока я без колебаний взялся выстраивать новую жизнь, которую, как полагал, ожидает от меня Бог.

Это было трудное и неизведанное дело, и вновь я в одиночестве начал долгое и тяжелое восхождение, причем, по-видимому, с самого дна.

Если когда-то мне и казалось, что я неуязвим для страстей, и могу не бороться за свободу, то теперь таким иллюзиям пришел конец. Каждый мой шаг влек за собой мучительное бремя желаний, угнетавшее меня однообразными опасностями и неизбежным пронзительно-знакомым отвращением.

У меня не было возвышенных идей о призвании мирянина-созерцателя. Я вообще больше не называл то, что пытаюсь делать, призванием. Я знал только, что хочу благодати, нуждаюсь в молитве, что я беспомощен без Бога и хочу делать все то, что делают люди, чтобы быть ближе к Нему.

Я больше не мог отвлеченно причислять себя к особому «чину», «образу жизни», который как-то соотносится с другими «чинами». Теперь меня занимала лишь непосредственная практическая задача подняться на свою собственную гору[418] с этим ужасным грузом на плечах, шаг за шагом, моля Бога вытянуть меня и избавить от врагов, которые пытаются меня уничтожить.