Семиярусная гора

В монашеском призвании желание поступить в монастырь – далеко не главное. Вы должны быть морально, физически и интеллектуально пригодны. Вас должны принять, и принять на определенных основаниях.

Когда я взглянул на себя в свете этого сомнения, мне стало казаться, что никто в здравом уме не сочтет меня человеком, подходящим для священства.

Я немедленно упаковал вещи и отправился в Нью-Йорк.

Переезд был томительно долгим, поезд медленно тащился по зеленым долинам. Когда мы пересекли Делавэр и подъезжали к Калликону, где у францисканцев есть семинария, небо заволокло тучами. Мы неспешно двигались, появились первые домики, один за другим они проплывали мимо нас и сливались позади в улочку, лежащую вдоль железной дороги. Мальчик, купавшийся в речке, выскочил из воды и побежал к дому по тропинке среди высокой травы, торопясь успеть до надвигающейся грозы. На крыльце стояла мать и звала его.

Я смутно ощутил свою бездомность.

Когда мы повернули и на вершине холма среди деревьев показалась каменная башня семинарии, я подумал: «Я никогда не поселюсь в тебе, все кончено».

Тем же вечером я приехал в Нью-Йорк и позвонил отцу Эдмунду, но он был занят и не мог со мной встретиться.

И я поехал в Дугластон.

– Когда ты поступаешь в новициат? – спросиля меня тетя.

– Может быть, не поступаю, – ответил я.

Больше меня ни о чем не спрашивали.

Я пошел к причастию и горячо молился, чтобы свершилась воля Божья, – и она свершилась, хотя тогда я был не в состоянии этого понять.

Отец Эдмунд выслушал всё, что я рассказал о своем прошлом и о случившихся неприятностях. Отвечал он мягко и сочувственно.

Но если у меня и была какая-то надежда, что он с улыбкой развеет все мои опасения, она не оправдалась. Он сказал:

– Послушай, Том, давай я немного обдумаю все это, помолюсь. Зайди через пару дней. Хорошо?

– Через пару дней?

– Приходи завтра.

Я ждал следующего дня в смятении ума и беспокойстве. Я молился: «Боже мой, пожалуйста, возьми меня в монастырь. Но все равно путь будет как Ты хочешь, да будет воля Твоя».

Конечно, теперь я хорошо понимаю всю ситуацию. Я был во власти странных, преувеличенных идей, словно в каком-то кошмаре, и не мог ничего видеть ясно. Но отец Эдмунд все прекрасно видел.

Он видел, что я – всего лишь неофит, не более двух лет в Церкви. Жизнь моя не устоялась, призвание не определенно, меня терзают сомнения и дурные предчувствия. Новициат и так полон, а когда он год из годом не испытывает недостатка в желающих поступить, – самое время задуматься о тщательном отборе новичков. Когда их так много, нужно быть осторожным, чтобы какие-нибудь сомнительные кандидаты не просочились вместе со всем потоком…

Так что на следующий день он весьма доброжелательно сказал, что мне нужно написать заявление на имя архиепископа и сообщить, что я передумал поступать и отзываю прошение.

Я не мог вымолвить ни слова. Мне оставалось только повесить голову и созерцать руины своего призвания.

Я задал несколько робких вопросов, пытаясь нащупать путь и понять, совершенно ли безнадежен мой случай. Отец Эдмунд, естественно, не хотел никак связывать ни себя, ни свой орден, и я не услышал ни одного намека, который можно было бы истолковать как смутную надежду в будущем.

У меня не осталось сомнений, что священство отныне закрыто для меня навсегда.

Я обещал непременно написать архиепископу и заверить его в своей непреходящей преданности братьям-францисканцам.

– Напиши, – сказал отец Эдмунд, – архиепископу будет приятно.

В полубессознательном состоянии я спускался по ступеням монастыря, не понимая, что делать дальше. Всё, что я надумал – перейти Седьмую авеню и зайти в церковь Капуцинов, что рядом с вокзалом. Я стал на колени в дальнем углу храма, но, увидев священника, принимавшего исповедь, поднялся и занял место в короткой очереди к исповедальне.

Я стоял на коленях в темноте, потом окошко с треском отворилось, и я увидел худое бородатое лицо священника, напоминавшее Джеймса Джойса. Тогда у нас все капуцины непременно носили такие бороды. Священник был не в настроении слушать всякую чушь, а я был смущен, угнетен, сбивчив и не мог внятно излагать, так что он всё перепутал в моей истории. Очевидно, он решил, что я жалуюсь и пытаюсь как-то обойти решение, которое принял некий орден, выставив меня из новициата, несомненно, по какой-то основательной причине.

Все было так безнадежно, что я помимо воли стал давиться, рыдать и больше не мог говорить. Священник, рассудив, вероятно, что я какой-то эмоционально неуравновешенный и недалекий субъект, принялся в жестких выражениях объяснять, что мне не нужен никакой монастырь, а наипаче священство, и под конец дал понять, что я попусту трачу его время и оскорбляю Таинство Покаяния, упиваясь жалостью к себе в его исповедальне.

Выйдя с этой ордалии[413], я ощутил, что совершенно сломлен. Слезы не унимались, я закрывал лицо ладонями, но они струились сквозь пальцы. Я помолился перед Святыми Дарами и большим каменным Распятием над алтарем.

Я был глубоко несчастен и понимал одно – я больше не могу считать монастырь своим призванием.