Семиярусная гора

Душа человека, пребывающая на своем природном уровне – словно темный, но потенциально сияющий кристалл. По природе он совершенен, но ему недостает того, что может прийти только извне и свыше. Когда же в нем сияет свет, он будто сам превращается в свет, словно растворяет свое естество в совершенстве природы более высокого порядка, природы того света, который теперь в нем.

Так и естественная добродетель человека, его способность к любви, которая, пребывая на природном уровне, остается в какой-то мере эгоистической, – изменяется и преображается, когда в человеке сияет Любовь Божия. Что бывает, когда человек всецело растворяется в пребывающей в нем Божественной Любви? Такое совершенство свойственно лишь тем, кого мы называем святыми, или, точнее, тем, кто суть святые, кто живет одним только светом Божиим. Потому что люди, которых земное человеческое разумение называет святыми, вполне могут оказаться демонами, а их свет – тьмой. Потому что в отношении света Божьего мы подобны совам. Он слепит нас, проникая в нашу тьму. Люди, которые кажутся нам святыми, очень часто не таковы, а те, что не выглядят святыми, бывают на самом деле святы. Величайшие святые порой наименее заметны, как Богоматерь, св. Иосиф.

Христос установил свою Церковь еще и для того, чтобы люди могли приводить к Нему других и на этом пути освящаться сами и освящать друг друга. Потому что через посредство наших ближних Сам Христос ведет нас к Себе.

Озарения, приходящие к нам в глубинах нашей собственной совести, следует сверять с откровением, которое, согласно непреложному божественному обетованию, дается нам теми, кто среди нас унаследовал место Христовых апостолов, теми, кто говорит нам во имя Христово и от Его Лица[260]. Qui vos audit, me audit, qui vos spernit, me spernit [261].

Когда доходит до признания Божественного авторитета в том, что нельзя уразуметь иначе, как через Его откровение, люди почитают безумием приклонить ухо и слушать.[262] Из Откровения они не примут даже то, что иным путем узнать невозможно. Они предпочтут пассивно и безропотно внимать самой отвратительной лжи из газет тогда, когда всего лишь нужно поднять голову от газеты, которую они держат в руках, чтобы увидеть правду прямо перед собой.

К примеру, при виде одного лишь слова imprimatur на титульной странице книги – апробации епископа, дозволяющей печатать книгу на том основании, что в ней содержится здравое учение – некоторые едва не теряют рассудок от негодования.

Как-то в феврале 1937 года у меня завелись несколько свободных долларов, которые жгли мне карман. Я шел по Пятой авеню, и мое внимание привлекла полная ярких новых книг витрина книжного магазина «Скрибнерс»[263].

В тот год я записался на курс средневековой французской литературы. Мысль удивительным образом возвращала меня назад, к тому, что мне помнилось с детских дней в Сент-Антонене. Вновь заговорила со мной глубокая, наивная, богатая простота двенадцатого-тринадцатого веков. Я написал работу по древней легенде “Jongleur de Notre Dame”, сравнив ее с рассказом из отцов-пустынников, приведенным в латинской Патрологии Миня[264]. Я снова окунулся в католическую атмосферу и ощущал, пусть на природном уровне, ее оздоравливающее воздействие.

И вот, в витрине «Скрибнерс» я увидел книгу, озаглавленную «Дух средневековой философии»[265]. Я вошел, взял ее с полки и просмотрел содержание и титульную страницу. Здесь говорилось, что книга составлена на основе лекций, читанных Этьеном Жильсоном[266] в Абердинском университете. Это ни о чем мне не говорило, только сбивало с толку.

Я купил ее и еще одну книжку, которую, впрочем, теперь совершенно не помню, и на обратном пути в Лонг-Айлендском поезде вскрыл упаковку, чтобы полюбоваться на свои приобретения. И только тогда я увидел на первой странице «Духа средневековой философии» набранную мелким шрифтом строчку: «Nihil Obstat… Imprimatur»[267].

Ощущение обмана и отвращение поразили меня словно удар подвздох. Я понял, что меня провели! Они должны были предупредить, что это католическая книга! Я бы ее ни за что не купил. Меня подмывало швырнуть томик в окно, туда, к домам Вудсайда, избавиться от него, как от чего-то опасного и нечистого. Вот такой ужас возбудили в просвещенном современном уме одна невинная латинская строчка и подпись священника. Мне непросто объяснить католику те запутанные и пугающие ассоциации, которые может вызвать мелочь вроде этой. Во-первых, надпись на латыни – трудном, древнем, темном наречии: уже в этом протестантское сознание видит намек на разного рода зловещие тайны, которые священники скрывают от простых людей с помощью этого непонятного языка. Но главное – сам факт, что они вершат суд о книге и решают, дозволять ли людям ее читать, уже пугает. Он сразу вызывает в воображении все реальные и надуманные ужасы инквизиции.