Сентябрь

Тот медленно встал; на лице его можно было заметить тень волнения. Зашел в комнату и остановился около двери, не зная, куда ему податься; не решив, так и остался стоять на месте. Он поглядел на лежащего на спине человека, голова которого была повернута к нему. Длинные волосы его скомкались в некоторых местах, так что походили на тонкие плетеные веревки; они были беспорядочно разбросаны по подушке, по разные стороны от пробора в самом центре головы. Лицо было изможденным, но глаза блестели, будто видели то, что было недоступно обывательскому взору. В темноте было не разобрать их цвета. Небритость как-то гармонировала со всем его образом, в полной мере характеризовала ожидания старика, надуманные в его мыслях.

– Я Степан Петрович, торговец сладостями, тут, рядом, – он указал рукой на окно. – Мы совершено случайно разговорились с вашим другом. Я говорил ему, что люди стали совсем иные, не как раньше, стали более закрытые в себе, – он произносил слова тяжко, но твердо, без тени его защитного веселья, каждый раз подбирая нужные, из-за чего сильно тянул; ещё на улице он хотел побеседовать с этим интересным гражданином, а сейчас не знал, что и сказать. – Я хоть за газетой сижу целый день, но частенько поднимаю глаза на проходящих и каждый раз вижу их скованность, их спасительную оболочку от мира. Даже дети не обращают никакого внимания на леденцы, представляете? Потом ваш друг сказал мне, что тоже замечает эту… ну, замкнутость, благодаря вашим наставлениям. Вот я и захотел с вами познакомиться, с таким умным человеком, – он закончил тихо, понимая, что сказал много и вряд ли больной всё запомнил и осознал.

– Приятно слышать, что не я один так думаю, – ответил Иван очень тихо после небольшого молчания, будто накапливая силы. Он улыбнулся: – Меня тоже постигала мысль, что никто больше этого не осознает. Вот теперь и вы ещё нашлись, – улыбка сохранилась на его лице.

– Но почему же так? Видимо, я пропустил момент, когда человек (он особенно выделил это слово) стал зарываться в свою нору.

– Разве не всегда мы жили в себе? Не такова ли наша надуманная сущность? – он говорил через боль, пытаясь отставить её на второй план.

– Раньше я не замечал такого, по крайней мере дети не могли равнодушно пройти мимо коробок со сладостями, – улыбка невольно появилась на его лице, но он быстро её прогнал, подумав, что это будем неуместно. Хотя улыбка Ивана придавала ему уверенности.

– Мне кажется, мы окунулись в себя давно. Мы впали в спячку, забыв о нашем предназначении, забыв о том, кто мы. Мы не медведи, безучастно ходящие по лесу в поисках еды и отбирающие её у слабых, а затем погружающиеся в сон на несколько месяцев. Мы люди, я – человек. У нас есть душа, питающая нас и дающая нам жизнь, – кашель прервал его, а потом он продолжил, бесшумно отпив воды: – А мы, вместо того чтобы внимать ей, затыкаем её в себе и губим там. Нам комфортно в том панцире, в котором мы находимся; в нем никто не тронет попусту, не потревожит – и хорошо…кхе-кхе…Мы забыли себя, забыли мир, который стал для нас неинтересен; краски потускнели, опустилась мутная пелена на наши веки. Мы боимся себя, боимся свернуть не туда, боимся свободы, которая может неожиданно упасть нам на плечи и сломить, – он зажмурился от приступившей боли в легких и задержал дыхание, стараясь её прогнать; она отошла. – А разве не к свободе призывали нас все предыдущие годы? Мы кричали, что хотим свободу, не понимая её сути; мы ратовали за внешнюю свободу, за отмену рабства, за равенство прав; но о нашем внутреннем порабощении мы позабывали, – он замолчал, поморщился, а потом продолжил чуть тише: – Мы очутились в его власти, во власти страха свободы. Нужно избавиться от оков, тянущих нас к земле, и взлететь вверх, как коршуны, обретя жизнь. Вот к чему всегда призывала душа, вот от чего мы так бежим – внутренняя свобода человека, его внутренняя гармония с душой… – он устал и более не мог говорить.

Старик во все время этого монолога пристально смотрел на этого бледного и тщедушного человека, как на мессию.

– Да-да, я то же думаю, почти то же, теперь точно, – бегло забормотал он, – теперь мне понятно, что делать: я буду говорить с людьми, откину эту газету, буду петь и плясать около своих леденцов, чтобы привлечь к себе, чтобы показать им, чтобы раскрепостить их от оков. Дети-то уж точно не устоят и будут веселиться рядом со мной, а там и до взрослых недалеко. Веселье поможет, оно не забывается, оставляет след в груди, понимаете? Оно не позволит залезть обратно в норку и отсиживаться до весны, я точно говорю. Спасибо, большое человеческое спасибо вам! – он потянулся было вперед, хотел пожать руку, но остановился, так как Иван всё-таки болен; было видно, что у него мало сил. – Спасибо! Вы большой человек! Выздоравливайте окончательно, будем вместе детишек развлекать да леденцы бесплатно раздавать. У-ух, берегитесь, стены и двери, сдерживающие нас! В эту секунду вам брошен вызов, серьезный вызов! Прощайте, прощайте, – и он вышел, весь воодушевленный.