Сентябрь прошлого века. Сборник детективов

– Да хоть в зале суда. Пока вердикт не вынесли, в любой момент. Я завтра врача пришлю, он пропишет тебе пилюли, а потом, как оклемаешься немного, гипнолог придет. Он точно поможет разобраться, что было, а чего не было. А то одно помнит, другое не помнит.

– Ты почему тогда меня так берег? Ведь с самого начала подозревал.

– Мне думалось, Алька, она хрупкая, она тебя на себе тянула, ты ее сломал, вот и решила наложить…. Не смогла ни уйти, ни вернуться, никуда. Последнее ее письмо, как крик, я дурак я, не понял его, не понял. А даже понял бы, не пришел. Дурак потому что, – ручка хрустнула в пальцах, Тарас бросил осколки на стол.

– Ты надеялся, она побудет со мной, не выдержит, вернется.

– Вообще уйдет, хотя бы. Что ей тебя на горбу тащить. Ты ж ничего для нее не делал. Сел и погонял, думаешь, приятно было смотреть.

– Аля словом не пожаловалась.

– А непонятно, да? Ушла к какому-то недотыкомке, тянула его на себе год, а он еще претензии предъявлял. Вернуться боялась.

– Тебя боялась?

– Моих дел. Устала она от них, от страха, я ничего, привык, а она, тонкая, хрупкая. Ты дурак, не поймешь, – я молчал. – Хотела найти местечко раздышаться. Сеструха присоветовала тебя, что ли, – я вспомнил, как уходил от Наташи, как она не приходила обратно, и закивал резко. – Что прав? Передала выходит, как проклятье. А ведь сама любит тебя, ну не любит, но нужен ты ей. Женщин, их черт не разберет. Уходят, приходят, я тоже не подарок, но хоть не такой, как ты.

– А что ж за меня так ратовал. Даже, когда узнал, что я убил.

– Ради нее. И… да что тебе объяснять. Никак не пойму, что в тебе такого, что ты им нужен, с чего на тебе клин сошелся. Знаешь, я хоть и понимал, что не верну, что ничего больше не выйдет, но все равно ночей не сплю, все время Алька перед глазами стоит. А ты, чурбан.

– Я тоже ее вижу.

– Ты ее боишься, ничтожество… Все, поговорили по душам и будет. Спасибо, хоть вытянул чистосердечное. Мне на душе спокойней стало. А что тебе стало, мне плевать, – он поднялся, повернулся на каблуках, отставляя стул к окну. – Когда договорюсь с гипнологом, сообщу.

– А что насчет соглашения? – спохватился в последний момент, хорошо, вообще вспомнил. Тарас обернулся.

– Все в силе. Я отправлю тебя на лечение. Без вопросов. В тюрьме ты и дня не просидишь, да тебя, психа, и не пустит туда никто.

И быстро вышел, бухнув дверью. Снова бухнул, плюнул и ушел так. А я все сидел за столом, сидел, не глядя ни на что, комната плыла перед глазами, вся в каких-то точках и червячках. Только когда стало совсем темно, и пришел страх, вышел, подпер доской ручку и принялся проверять выходную дверь.

С утра дул сильный ветер, гнал облака по небу, распогоживая. Кажется, прошедшие дни почти непрерывно лил дождь. Не помню, вот это утро запомнил, а прочие выпали из памяти. Наконец-то спал, урывками, по часу, но спал. Снились лекарства, много, их я заказывал в аптеке, не считаясь со средствами, самые разные, даже полоскания. Потом расплакался. Фармацевт, девушка лет двадцати, подошла, не дожидаясь ответа, произнесла: «Это из-за войны. Вам тяжело, потому что вы помните тех, кто ее видел». Я соглашался, проснувшись и вспомнив сон, покачал головой. Моя бабушка родилась в сорок седьмом. О ней мне никто не рассказывал, даже ее родичи, что приходили ко мне еще в дни моего детства, собираясь на тот или иной праздник. Чаще всего на Первомай и день Победы. Участвовавшие в войне, пережившие ее, молчали, вспоминая что-то более светлое, теплое, делясь теми уголками памяти, где нет ледяного ужаса бесконечного ожидания смерти. Ведь к этому, как говорил один из орденоносных стариков другому, все равно не привыкнешь, хоть всю жизнь воюй. Однополчане, они вспоминали, как бежали от немцев из-под Воронежа, в сорок втором, вместе с разгромленными остатками армии, казалось бы, вот-вот собирающейся нанести окончательное поражение врагу. Скрывались по оврагам, прятались в разрушенных деревнях, на болотах. Шли по бескрайним степям, не зная, где они, на каком свете. Все еще в окружении или уже вырвались на ничейную полосу. Шли в никуда, и конца этому пути не виделось. Восемнадцатилетние парни, только призванные на фронт. Узнавшие радость побед по радио, испытали горечь поражений уже на себе.

Я слышал одну историю, пусть и не обращенную ко мне. Перекликалась только временем. В восемнадцать я сам пережил шок внезапного взросления, конечно, не такой, но все равно тяжелый. И тоже как-то пережил, выкарабкался, продолжил жить.