Серая мать

Олеся посмотрела на свои руки, по-прежнему сжимающие сорочку. Ткань увлажнилась от пота. Над побелевшей костяшкой безымянного пальца она увидела золотистый ободок кольца. Но когда?..

– Э! – Вася нахмурился, подошел и склонился над ней. – Я с тобой разговариваю! – Он обхватил ее подбородок двумя пальцами, и от ощущения жестких тисков на своем лице (Со мной нельзя так обращаться!) сердце Олеси сжалось в маленький болезненный комок. – Если узнаю, что ты снова…

Комок в груди слабо трепыхнулся (Нельзя так обращаться!). Мотнув головой, Олеся отпихнула от себя Васины руки…

…отпихнула от себя что-то, но руки ухнули в пустоту. Песок забился под задравшуюся куртку, лип к мокрой от пота спине. Висящая в воздухе пылевая смесь не давала вдохнуть как следует. По серым от пыли щекам катились слезы. Скованное судорогой тело не желало слушаться…

…не желала слушаться. Он надвигался на нее – слишком высокий, слишком раздавшийся в плечах – и шумно дышал, а ее рука, сжимающая нож, не желала слушаться!

Олеся до боли закусила нижнюю губу, расцарапав зубами заживающую ссадину. На скуле пульсировал свежий кровоподтек.

(Ну давай же, давай! Я ведь делала это раньше! Это уже когда-то было!)

Воздуха не хватало, тело все сильнее колотила дрожь. И Вася видел это. Он знал, что она ничего ему не сделает. Не сможет. Как всегда. И потому подошел вплотную, несмотря на зажатый в Олесином кулаке нож.

– Ты че, совсем с катушек слетела? – Он ударил ее по предплечью, и непослушные пальцы тут же разжались, выпустив нож. – Еще одна такая выходка, и вернешься в свою сраную деревню, поняла? Поняла, я спрашиваю?

(Это же моя квартира! Это мой дом, не его!)

– Это… – слова душили; слова, на которые она больше не имела права, раскаленными углями жгли горло. – Это моя квартира…

– Ага, разбежалась! На себя посмотри! – Вася вдруг схватил ее за руки и больно выкрутил их. – На, посмотри! Если бы не я, квартиры уже не было бы!

Олеся уставилась на свои (нет) руки. Локтевые ямки оспинами покрывали когда-то воспалившиеся, а после долго и болезненно заживавшие следы инъекций (этого не может быть) и запавшие «дороги» (только не это). Вася отпустил ее, но она не могла оторвать взгляд от этих трясущихся рук наркоманки – ее рук!

(этого не может быть)

(этого не может быть)

(этого не может…)

…не может пошевелиться. Руки и ноги беспорядочно ерзают, зарываясь в серый пепел, в серый прах, оставшийся после кремации целого мира и лишь по ошибке названный песком, и новые облака невесомой мертвой пыли скрипят на зубах, закупоривают глотку, засоряют воспаленные глаза…

…глаза цвета асфальта глядят не мигая. Они близко, так близко… Пальцы-тиски впились в горло, выдавливая воздух, и где-то сбоку тоненько бьется почти пережатая жилка.

Ее собственные глаза выпучены и тоже не смеют моргнуть. Потому что зубцы вилки, зажатой в руке Васи, отделяют от левого зрачка Олеси каких-то полсантиметра.

– Завтра. Мы едем к твоим предкам завтра, – цедит муж, не отрывая от нее асфальтового взгляда. – И если ты хоть раз пикнешь… Хоть полсловечка… Поверь, я успею выколоть тебе глаз. Или даже оба. И мамка с папкой ничего не сделают. Потому что ты – просто сраная наркоманка, а у меня есть связи наверху. Поняла?

(это по-настоящему)

Тиски встряхивают ее.

(мама и папа ничего не смогут сделать)

До вилки – четыре миллиметра… три… два…

(а он сможет сделать все, что захочет)

Все тело – от всклокоченной макушки до босых пяток – бьет дрожь. Сил хватает лишь на то, чтобы наконец зажмуриться, а потом все мышцы безвольно обмякают. Из-под домашнего халата по ногам стекают струйки мочи.

– Поняла или нет?! – скрежещет над ухом асфальтовый голос, и Олеся шепчет в ответ:

– Поняла…

7

– Подожди! Стой! Олеся!

Бежать со стреляющей болью лодыжкой (он подвернул ногу, когда споткнулся под натиском обезумевшей соседки с разорванным лицом) не получалось. Семен пытался идти быстрее, Олеся удалялась от них все больше и больше. Неслась как сумасшедшая по направлению к округлой серой горе впереди.

Значит, это и есть Колыбель?

Семен запнулся обо что-то и упал. Острая каменная крошка резанула растопыренные ладони, впилась в колени. Он сморщился от боли, и корочка засохшей крови на щеке лопнула, и глубокие царапины, оставленные ногтями Аллы Егоровны, снова открылись. От этого стало еще больнее.

– Надо идти! Надо идти! – зачастил над ухом Толенька.

Схватив Семена за руку, он ловко закинул ее себе на плечи, поставил парня на ноги и поволок дальше. И откуда в этом тщедушном тельце столько силы?

У тебя она тоже есть.

Да. Иначе он бы не выжил – еще тогда, в подвале.

Семен сжал губы так, что они побелели, и насколько мог быстро ковылял рядом с Толенькой. Он должен был попасть в Колыбель. Должен был увидеть, что там. Должен был сделать хоть что-то. Посреди этой мертвой пустоши, под чужим истлевшим небом и без возможности вернуться назад он перестал быть человеком, который сворачивает на полпути. Здесь невозможно было сделать то, что он делал всегда: убедить себя, будто в другой стороне есть окольный путь, легче и лучше.