Серапионовы братья. 1921: альманах

Ночью не было почти никого в окопах, разве какой-нибудь мальчишка стрелял. А если неприятель наступал, то пускали по улицам автомобили, а на автомобилях были люди с трубами и трубили. А услышав трубы, жители бежали на окопы и защищали город.

Дрались так две недели.

Горбань, уже одноногий (впрочем, рассказ этот, про Горбаня, который я слышал от одного раненого матроса, относится к более позднему времени, например к эпохе Скоропадского, точнее — к эпохе борьбы Григорьева с Скоропадским), командовал отрядом конницы, а чтобы он сам не выпал из седла, его привязывали к лошади, а сбоку к седлу прикручивали палку, чтобы было ему за что держаться.

Держался Херсон две недели.

К концу защиты подошли из-за Днепра на возах крестьяне, думали помочь… Посмотрели — уехали. «Не положительно у вас все устроено, а нам нельзя так, с нас есть что взять, мы хозяева», — и ушли за Днепр.

Наступали на Херсон сперва австрийцы и сдавались как умели.

Потом подошли немцы — дивизия. Нажала, еще раз нажала и взяла город.

Фронтовики заперлись в крепости…

И крепость взяли…

Стало в городе спокойно. Никто не ездил по тротуарам. А если кто держал винтовку в доме и найдут ту винтовку, дом сжигали. А вокруг города были повстанцы…

Вот и вся защита Херсона, как рассказали мне ее многие люди, солдаты и доктора, сестра милосердия и студенты… И сам Горбань, когда язык его поправился, даже раньше: ему очень хотелось со мной говорить.

И мне он нравился, знал я, что он резал поезда с беженцами в повстанье, рассказал мне, как целый поезд вырезал, «одну жидовку пудов в десять живой оставил: уж очень толстая».

И про себя говорил (мы долго еще с ним пробыли, и эвакуировали нас из города в город вместе). Так он говорил: «И я кулачок… я с братом и отцом хутор имею, все хозяйство сам завел, сад у меня какой, хлеба у меня сколько, все своими руками сделал, приезжай ко мне, профессор (профессором он меня сам сделал от восторга, что поправляется), приезжай — как кормить буду!..»

Люблю я Россию…

И лошадей каторжников на тротуарах, и людей плохих и диких, но любящих в трубы трубить безначальную защиту города.

Только воет она уж очень страшно.

29 мая 1921 года

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО

ЛЮБОВЬ

I. Два миллиона

Разбогател, видно, Гришка Ловцов. Пять лет в Питере не был — мотался бог весть где, на шестой приехал — с вокзала за ним две тележки добра везли.

Дивятся люди на Косой улице:

— Гришка-то футы-нуты… Вот так Гришка.

А Григорь Палыч знай помалкивает. Ходит около тележки, разгружает добро, каблучками постукивает.

В комнату вошел Гришка — фуражки не снял, только сдвинул на широкий затылок, аж всю бритую шею закрыл. Дым под образа колечком пустил.

— Здравствуйте, — говорит, — мамаша. Приехал я.

Испугалась старуха.

— Да ты ли, Гришенька?

Заплакала.

— Прости, Гришенька, попутал поп — нечистая жила… Панихидку уж по тебе у Микол-угодника…

Усмехнулся Гришка.

— Ничего, мамаша. И плакать нечего.

Смешно старухе стало — мамашей величает. Да не рассмеялася. Взглянула кривым глазом на сына и обмерла. Будто и не Гришка. Да и впрямь, может, не Гришка. Чудно.

А Гришка у окна за столом пальцами поигрывает. На большом пальчике колечко с камушком, а за рукавом браслет, цепное золото.

Испугалась старуха снова.

— Да что ты, Гришенька, одет-то как. Нынче барская-то жизнь кончилась.

Подмигнул старухе Гришка.

— Эх, мать! Знаю, что кончилась. Может, я и приканчивал. Да не в этом штука. Барская жизнь кончилась — новая началась. Поживем, мамаша, в Питере-то. Два мильона у нас царскими.

Заплакала старуха — выжила из ума. Завозился Гришка у желтого сундучка.

А под вечер Гришкины товарищи пришли. Очень напакостили на полу и ковровую дорожку примяли.

Гришке наплевать, а старуха вот убирай за ними, за стервецами.

Да и не убрать — гульба пошла.

В пьяном виде Гришка поносно бранил французов.

— Сволочи они, мамаша, — кричал он старухе в другую комнату, — заелись прихвостни!

Старуха тихонько охала. Посмотрит, ох посмотрит старуха ночью родимую точечку на правом Гришкином плече.

Но до утра гуляли гости и бранились яростно, играя в очко гнутыми картами. А под утро снова пили.

Гришка в фуражке, а под фуражкой веером тысячные билеты, хмельной и красивый плясал чудные танцы.

— Эх! Эх! Не тот Питер, не тот. Негде разгуляться молодчикам!

II. «Воробей»

Гуляет Косая улица!

Две недели живет Гришка в городе. Сыт, пьян, и нос в табаке.

Ух, и славный же парень Гришка, черт побери его душу! Широкий парень!

То у Гришки соберутся, пьют-едят, то Гришка к кому ни на есть на пирог белый. И каждый раз, каждый обхаживает ласково.

А то и к «Воробью» вечером. Не тот Питер, а есть еще где погулять-покуражиться. Важное место — «Воробей». А почему «Воробей»? Издавна повелось такое название.

Дом как дом, с мезонином и палисадничком. Днем старуха шебуршит горшками, стряпает. Больше никого и не видать.

А вечером — кабаре.

Денежки припасай, и все будет. Денежки только припасай.

На ночь полторы косых — отдай не горюй — любая девочка!

Два раза гулял Гришка у «Воробья» — текли денежки. На третий поганый случай вышел.

Побили матроса за контрреволюцию.