Серапионовы братья. 1921: альманах

Грозил матрос донести. Хвалился знакомством под шпилём. Что-то будет. А сам виноват.

Сидит в безбелье у Катюшки. Куражится.

— Я, — говорит, — не я. На все теперь очень плюю. Это на политику то есть. Людям жить нужно по своей природе, а революция эта — пропадай пропадом — заела молодость!

А Гришка рядом у Настеньки.

— Нравишься, — говорит, — ты, Настенька, мне. Очень ты личностью похожа на любимую особочку.

А тут, значит, матрос со словами.

Гришка туда.

— Это, — говорит, — что за контрреволюция? Эй, клеш, выходи.

А клеш измывается, шиш показывает. Обиделся Гришка.

— Ты про революцию неуважительно? А? А французы, по-твоему, что? Может, ты и французскому капиталу сочувствуешь… Что французы, спрашиваю?

— Что ж, французы народ деликатный…

Гришка и в раж вошел.

— Ах ты, волчья сыть, белогвардейщина.

Ударил матроса.

А тут ребята с Косой улицы случились.

— Бей, — кричат, — его, клешника!

И брюки казенные на нехорошем месте поизорвали.

Поганое дело вышло. Гришка и ночевать не остался — домой пошел.

А утром к нему Иван Трофимыч жалует.

— Ты что ж это, Гриша? Партею похабишь выходками. Дисциплину забыл?

А Гришка ему такое:

— А ты, Иван Трофимыч, про французскую коммуну-революцию читал?

— Ну?

— А то ну, что во французской коммуне-революции каждый-любой подмастерье или прачка, скажем, в экипажах ездили и жили великолепной жизнью. А что ж я, не могу и погулять у себя?

— Да ну, — удивился Иван Трофимыч — в экипажах? Гм. Да я, Гриша, тебе только так. Такочки. Любя. Чтоб голова, значит, не зазавязла. Голову, говорю, не защеми. Вот что. А вечером, Гриша, приходи-ка на пирог белый.

Ладно, придет Гришка. Да только очень знает, куда метит шельма. Не иначе как женишка для дочери для криворожей нужно. До тонкости Гришка видит.

А что? Да и не жениться ли и в самом деле? Пожить, значит, семейственной жизнью…

— Эй, мать! — кричит Гришка. — Ищи невесту. Жениться буду.

Вот как. А Ивану Трофимычу — тово. Не говори про дисциплину. Дисциплина. Тоже! Это он мне про дисциплину, а я ему из жизни. Про французскую коммуну-революцию. То-то и оно.

III. Письмецо

Утром Гришка на фабрику, а мамаша чаи распивает с сахаром. Жует беззубая белый хлеб, рассуждает с соседками:

— Гришенька мой жениться надумал. Ищи, говорит, мать, невесту.

Охают соседки, дуют в блюдечки.

— Да что ты, Савишна?

— Да. Ей-богу, правда. Хочу, говорит, чтоб и лицом красива, и себя соблюла.

— Что ж, — хрустят сахаром, — что ж, он у тебя заграничный кавалер. Да только нынче девки-то пошли бесстыжие. Косы пообстригали. Дымят — руки в боки, охальничают по ночам.

Уж и подошло же времечко. Ох, и пришел же смертный час. Последняя приходит жизнь. Баба пуще мужика колобродит.

Да. Очень много всякого разговору — до вечера. А вечером Гришка приходит, посмеивается, шутки со старухой шутит, невесту требует.

Но как-то Гриша пораньше пришел.

Сел, задумался и камушком на пальце не играет и не любуется.

— А что, — говорит, — мамаша, помнишь дочку Филипп Никанорыча?

— Наталюшку-то, дочку дилектора?

— Ее.

— Чего ж не помнить. Помню, Гришенька. Покойника Филипп Никанорыча, царствие небесное, до смерти убили в леворюцию. А через год Наталюшка замуж пошла за инженера за длинноусого.

— Замуж! — вскричал Гришка. — Ну да полбеды. Желаю, мамаша, жениться на Наталье Филипповне.

Охнула старуха. Разбила чашечку с золотым обрезом.

— На мужней жене?

— На ней, мать. Встретил ее сегодня. Узнала. Вспыхнула. Вспомнила, видно, как я по ней страдал. Томился. Хотел в ножки броситься, поклониться. Одумался. Дай, думаю, у старухи узнаю. Замуж, говоришь. Полбеды. Будет моей ясочка Наталюшка. Люблю ее очень. Больше жизни. Эх! Перекуплю золотом. Загрызу врагов. Будет моей, мать!

Белая сидит старуха, глазом ворочает, а Гришка зверь зверем по комнате.

А вечером перьями скрипит. Пишет чего-то. За чаем вытаскивает это самое, что писал.

— Слушай, — говорит, — мать. Письмишко написано.