Сердце

У этой женщины нет детей, а если и есть, то давно выросли, живут своей жизнью, справляются сами. Не умирают. Она родила их совсем юной, овеваемая ветрами, всё случилось будто само собой, и это хорошо, и плохо, говорит она, всё происходило в машинах с люком на крыше, где веяли теплые, теплые ветры. О своих детях она вспоминает не каждый день.

Семь слов о смерти:

Откуда мы знаем, что смерть приносит покой? Откуда мы знаем, что нас ждет отдохновение? А вдруг отдохновением была жизнь?

Только одному я научилась: единственное, что умаляет боль – это беспрестанное движение. Можно ли принять смерть в движении? Не останавливаясь, пройти стадию между жизнью и смертью? Если это физически невозможно – то хотя бы мысленно?

И если знать, что ты сама или кто-то близкий страдает неизлечимой болезнью, можно ли войти в смерть, минуя чувства? Без борьбы. Просто наблюдая и наблюдая? А потом – скользнуть в нее, как увядший цветок, как цифра в сводке данных? (Хотя не стоит забывать о боли, о телесных жидкостях, об отеках, о рвоте, об омерзении. Я, как обычно, воображаю что-то нетелесное, небесное, как пламя свечи на ветру.)

Размышления здорового человека о смерти – это всегда кокетство? Короткое погружение в центр воронки и мгновенное возвращение туда, где безопасно и весело? Может быть, даже с некоторой долей злорадства? Как бы то ни было, завершается всё вздохом облегчения: это не обо мне – таким глубоким вздохом, что после остается лишь поскорее сбежать, навсегда забыв о несчастных. Чтобы не попасться на глаза смерти, не дать ей поставить метку. Чтобы не дай бог не пустила корни, не разрослась, не одолела.

И еще:

Правда ли, что в нашем обществе смерть не почувствовать, что тут обо всем позаботились, всё приглушили? Ведь почти для всех припасены морфиновые помпы и паллиативная помощь. Теплые и чистые постели, питательные зонды, которые можно отключить по взаимной договоренности, когда настанет время.

Что мы рассказываем об умерших? И почему? Я не хочу, чтобы обо мне говорили после смерти. Не хочу подведения итогов.

Может быть, я решила, что если достаточно много думать о смерти, не принимая жизнь как должное, то это защитит меня?

Я никогда не мечтала о традиционной семье: трое здоровых детей и сильный муж. Я никогда не представляла себе нормативную идиллию и себя в роли матери. Я даже думала, что не смогу завести детей. Может, я верила, что эта мысль меня защитит?

И, помнится, я всегда боялась признать, что во мне есть хоть капля так называемой материнскости, потому что даже эта капля могла приковать меня к кухонной плите. И, может, сопротивление требовалось, чтобы развиваться в других ипостасях, чтобы от меня не отмахивались: «Прежде всего ты женщина»?

Как будто мои вечные сомнения могли сделать меня неуязвимой.

И позволить мне получить от жизни и то и другое.

Я думала: если и буду еще писать, то не о болезнях, не о смерти и не о страхе. Не о родах, не о кормлении, не о младенце, не о детях. Я не хотела, чтобы мое имя ассоциировалось со словом «материнство» – замкнуто-заботливым, вечным. С великим превращением из человека в мать, которое якобы происходит с рождением ребенка. Материнство – вопрос не биологии, а приличий. Поддерживать жизнь в беззащитном существе – это пристойное поведение. И учишься такому на ходу. Но эта забота отнимает время у всего остального. Your loyalties are your life[4]. Кто это сказал или спел? И как же свобода? И хочу ли я этого? И что, если нет? Может, я все-таки боюсь любви? Того, что сейчас он нужен мне больше всего на свете, что мне просто необходимо быть рядом с ним? И вот полнятся груди, и я чувствую напряжение в спрятанных глубоко железах, как они набухают – и вот он, оргазм! Вся кофта в молоке, на зимней куртке два круглых пятна.

И вот мне уже не хочется рассказывать о том, старом, изображать женщин у озера и их красивое угасание. А хочется – о юном, легком, веселом. О сексе, в кои-то веки. О реальных ощущениях во время секса – но ни слова о его возможных последствиях. О том, что у меня он тоже бывает (или бывал), хотя я никогда об этом не говорю. Что ночью мир не такой, как днем. Хотя речь всего лишь об органах человеческого тела, которые проникают в органы другого человеческого тела. Или просто касаются, но выходя за границы привычного и с иными намерениями. Не просто вежливый жест. О том, что дело не в красивых ногах, вызывающих нарядах, волосах на теле или возрасте. Что это слепая тяга. «Таинственная суть инстинктов, величие их неопределимости»[5].

И что эта тяга таится в каждом, но не всегда дает о себе знать. При свете дня, на людях прячется. Изматывает, отбирает силы, которые вообще-то нужны для другого. Как говорится в одной из моих любимых книг, «Аргонавтах»[6] Мэгги Нельсон, которую Клаус подарил мне на Рождество, потому что я так велела. Первый абзац, нахожу его: