Сердце

Но едва ты вставляешь мне в зад на сыром полу своей славной холостяцкой берлоги, я, уткнувшись лицом в бетон, выплевываю заклинание – признание в любви.

Я не могла оторваться, я всё чувствовала.

Гениталии всех мастей зачастую скользкие, вислые, мерзкие. В этом часть их обаяния.

Как объяснить? Кожа. Отказ или принятие. Встреча. Нейронные цепочки. Или оболочки. Общее. Быть принятой. Принять. Когда у меня всё зажило. Первый раз после.

Можно писать так, но вот уже сумерки. Можно писать так, но вот цвет над городом чуть изменился, опустилась синь, над сугробами повисла тень, и у меня вообще-то есть дела поважнее.

Балконная дверь за зиму разбухла, приходится открывать ее сильным толчком. Переступая через сломанные электроаппараты и пакет из «Икеи» с камнями и палками, которые собрал старший из братьев, я добираюсь до перил и пытаюсь открыть окно, ведущее на балкон. Разумеется, ничего не получается. Выходит, мы взаперти. Зимой это не имеет значения: свежий воздух проникает в щели между рамами. Но летом лоджия превращается в парилку: окна квартиры выходят на южную или, кажется, восточную сторону, и спать невозможно. Открываешь окно – врывается шум шоссе, будто стоишь на разделительной полосе, растворяясь в мелькании грузовиков. Но часа в три ночи наступает затишье. Порой доносится медлительный гул уборочной техники, но не более того. Ненароком уснув, просыпаешься от тишины. Примерно в пять раздается щебет птиц. Потом доносится гул трамваев.

Теперь в щели проникает прохладная влага, орошает ресницы. Слабый сквозняк, едва ли не теплый. Но соски отзываются мгновенно, ноют. Те согревающие накладки для груди из экологически чистой шерсти – их я так и не купила.

Тающие сосульки стекают по водосточным трубам и текут дальше, по желобкам в асфальте. Кричат весенние птицы. Звук вырывается из птичьего тела, струится из разинутого клюва. Пару лет назад на крыше над нашей квартирой вывела птенцов чайка. Как обезумевшая, она с воплями бросалась на всех, кто входил и выходил из дома. Наконец, кто-то позвонил в домовое управление. На следующий день птицы не стало. Тогда с крыши начали падать чайчата: рыхлые комочки пуха лежали на асфальте, расплющенные падением с большой высоты. Братья находили их, я пыталась всё объяснить, но дети были безутешны. Следующей весной на крыше поселилась новая чайка.

Скоро этой зиме конец. С операции прошло тридцать дней, с минуты его рождения – сорок шесть, а родился он сразу после полуночи, на третью ночь после Рождества. Жизнь идет своим чередом. Вот городские кролики. Вот автобусы. Здоровые люди шагают и шагают. Им всё время что-то нужно. Каждое транспортное средство движется в своем направлении. Меня приглашают на разные мероприятия. Может, заодно с остальными знакомыми, а может, и нарочно: хотят показать мне, что еще помнят, что жизнь за пределами дома продолжается, течет дальше. Что бы ни произошло, всё идет как заведено – если тебя не задело. Вот и сегодня у меня два приглашения: на вернисаж и на открытие так называемого Парка художников. Он тянется вдоль той самой дороги, ведущей к больнице, к городу. С тех пор, как младенца выписали, нас навестила всего одна подруга. Линда, самая старая приятельница, еще с начальной школы. Видимся мы редко. Однажды вечером она без предупреждения позвонила в дверь: заскочила по дороге с работы. Вид у него совершенно нормальный, сказала она и протянула пару носочков с Суперменом для новорожденного и что-то в коробке для меня. Ох нет, прости! – тут же спохватилась она. Как он еще должен выглядеть? Сболтнула сдуру. Прости. Даже не знаю, что сказать. Помню, что ты терпеть не можешь, когда тебя утешают.

В коробке оказалась керамическая фигурка: женщина-ангел, склонившаяся набок, с большим золотистым сердцем в руках. Я купила ее в тот день, когда он родился – когда еще никто ничего не знал, пояснила она, краснея, и я была готова расцеловать ее за это.

После ее ухода я поставила статуэтку на подоконник – так, чтобы взгляд и жест были обращены к детской кроватке. На следующее утро, когда я поднимала штору, статуэтка упала на пол и разбилась – откололась голова.