Сердце Отчизны

Я сижу на своей постели охватив голову руками, смотрю в черную мглу окошка и считаю выстрелы.

На нашей улице наискосок чрезвычайка.

Должно быть, три часа ночи, и вот снова залп.

Так каждую ночь.

Сжимаю виски и стараюсь вспомнить, что днем шепотом передают из уст в уста. Расстреливают не здесь, а на Максимовой даче, куда раньше дети ходили за фиалками. На Максимову дачу гонят партиями, с лопатами для собственных могил. Там красноармейцы дают три залпа и уходят. Зарывают полуживых, другие полуживые уползают в степь, мрут, сходят с ума, редко-редко доползают до чабана и спасаются около доброй души, русской или татарской. У Максимовой дачи по утрам прохожие подбирают скомканные записочки, судорожные слова родным с адресом, брошенные обреченными.

Но почему же и тут стреляют!

Рев норд-оста точно иголками или сухими спичками пронзают эти тонкие свистящие выстрелы, раз, два, три. Потом тишина, и снова раз, два, три.

Лавровишневый куст зелеными ветками мечется за окном, царапает стекло, будто и ему страшно в эту ночь.

Сижу на постели, охватив неспящие виски руками, дрожу от холода и ужаса, и смотрю в черную мглу.

Думаю о тебе, моя страдалица Москва, о тебе, моя великомученица Россия. Ризой ужаса одели тебя эти выстрелы, они сыплются над тобой, во всех твоих тюрьмах, Москва, во всех твоих городах и селах, Россия. Живое тело человеческое подкашивается по ночам этими залпами, живая душа человеческая узнает оцепенение и безумие казни, живые глаза точат потоки слез над умершими, пропавшими без вести и обреченными. В сумасшедших домах помешанные бредят о палачах, а в военных лазаретах палачи сходят с ума, вспоминая пытки казнимых.

И ночь над тобою, моя страдалица Москва, над тобою, моя великомученица Россия, кажется вечной, неизбывной, окончательной.

XVI. Тихие переулки

Благословенна тишина среди шума столиц. От каменных громад, от водоворота стремительной толпы – так прост и близок выход к кущам вековых деревьев. Прихотливо извиваясь, рожденные от первобытных тропинок на лугах, тихо дремлют переулочки под мирными небесами.

Благословенна тишина среди шума великого Города.

Вспоминаются мне молодые весны с зеленеющим пухом берез, звучность воздуха, дыхание сладких смол, с новыми пышными вороньими гнездами в ветвях, – когда идешь в глубокой задумчивости мимо домиков и заборов, и в душу незаметно вливается вино новой жизни. И сладко и больно становится, и поднимается невольно взор, и видишь стаю белых голубей. Они кружатся высоко в лазури; и эта лазурь смеясь поет уже в сердце твоем, врачуя все раны и целуя все слезы, самые горькие, которые ничто не может ни растворить, ни осушить. И чуду дивишься ты: смотришь внутрь себя и видишь в лазурном сиянии переливчатый драгоценный жемчуг, – крупные и мелкие жемчужины, нанизанные на золотую нить твоих дней…

Благословенна тишина среди вечного шума моего Города!

Вспоминается вековой сад в переулочке, дуплистые липы, куда еще недавно по веснам прилетали соловьи и выводили по-прежнему птенцов под дальнее жужжание трамваев…

Вспоминается чудный остаток древнего леса, где жили белки по соседству с мудростью университетской науки, где они как ни в чем не бывало прыгали по соснам, задрав рыжие хвосты, и поглядывали вниз на ручей; а он шумно журчал себе, живой свидетель непорабощенной природы. И почему бы белкам не быть соседками человеческой мудрости?

Вспоминается жаркая весна в дальнем конце Москвы, за Сухаревой Башней, и над длинным забором темно-лиловые густые кисти сирени, с томительно-пьяным запахом, сладким, как грешная любовь, – и ясная, как белизна скромного домика с дедовскими колоннами, фронтоном и фризами под сапфирным майским небом, – и стая ребятишек, играющих на тротуарах в котлы…

Или в грязном, жалком переулке, где пахнет харчевнями и постоялыми дворами, – идешь, согнувшись от забот, и вдруг поднимаешь голову и видишь справа на холме очаровательную церковь, такую прелестную в красоте линий и соразмерности частей, такую обворожительную в своих украшениях и затеях, такую скромную и чистую красавицу, такое изящное детище древнего русского искусства, – что от одного чуда ее бытия разглаживаются у тебя морщины. Ты омыт благодатной купелью, ты помолодел, овладел собою, ты вдруг нашел силу отбросить прочь все то, что за минуту угнетало тебя. Ты вновь нашел себя: свободно и радостно наслаждаешься ты прелестью этой старинной церкви и никогда не забудешь ее…

А то бредешь себе в Замоскворечье пустынной дорогой вдоль каменного забора, и слышишь, как над головой ветер сырого марта бушует в столетних деревьях; и вот калитка и домик с низкими окошками, похожие на коренастого деда, и ты улыбаешься, потому что ведь здесь жил Ключевский, здесь писал свою историю…