Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг)

Тут все еще бывала-живала Мария Андреева и ее любовник Крючков, секретарь Горького, захаживала запросто Екатерина Пешкова, а во время их отсутствия роль хозяйки исполняла метресса писателя Варвара Васильевна Шайкевич-Тихонова – жена компаньона Горького по издательским делам Алексея Тихонова, и мать его, Горького, побочной дочери Нины (родство между ними тщательно скрывалось, но сходство так и било по глазам). Жили здесь также художник Ракицкий по прозвищу Соловей, Андрей Дидерихс и его жена Валентина Ходасевич (ее брат, поэт Владислав Ходасевич, и его жена Нина Берберова присоединятся к «святому семейству» позднее, за границей). Еще жила какая-то нижегородская евреечка по прозвищу Молекула, которую потом пристроили замуж; жил сын Горького и Екатерины Пешковой Максим, а вскоре появилась и его жена Надя, которую предпочитали называть Тимошей – по отчеству. Впрочем, ее вполне можно было называть и Ягодкой, потому что еще до появления в ее жизни Максима у нее был бурный роман с пламенным революционером Генрихом Яго́дой. Позднее он станет влиятельным человеком в окружении Сталина, возглавит ОГПУ и чуть ли не собственноручно изготовит то зелье, кое «графиня Закревская» (в то время уже ставшая баронессой Будберг – без всяких кавычек) вольет в поилку Буревестника, которому – с ее прямой и непосредственной помощью – большевики чуть раньше просто-таки классически обкорнают крылья. Впрочем, пока это было, как говорили древние греки, «еще на прялке».

Между прочим, прозвища в компании, проживавшей в доме на Кронверкском проспекте, имели все. Даже Горький: его называли Дукой, от французского слова duc – герцог. Очень лестно! Когда там появилась Мура, ее прозвали на хохляцкий манер (она была родом из Черниговской губернии) Титкой.

Итак, квартира на Кронверкском. Куча приживалов (к чаепитиям, которые продолжались от пяти до полуночи, собирается до пятнадцати человек), но при этом полный разброд и шатание в хозяйстве.

Надобно отметить, что Мура обладала врожденной склонностью и талантом гармонизировать вокруг себя пространство. Не слишком-то трепетно относившаяся к своей внешности (влюбленный зануда Уэллс позднее напишет: «Она, безусловно, неопрятна… руки весьма сомнительной чистоты…»), она обожала порядок вокруг себя. И немедленно приступила к наведению его в доме, почуяв, что порядок и размеренность будут милы и приятны Горькому, который хоть и любил свое богемное окружение, но не выносил, когда ему мешали работать, это раз, а второе – не терпел, когда его отвлекали для решения сугубо бытовых проблем.

Мура взяла на себя всю суету: читку его писем, ответы на них, подготовку материала для предстоящей работы. Она переводила необходимые иностранные тексты, печатала на машинке, исподтишка вела дом, отдавая распоряжения прислуге и повару… Но при этом создавалось впечатление, что Мура ни во что не вмешивается, а просто так – приглядывает. Ходасевич потом вспомнит: «Она всегда умела казаться почти беззаботной, что надо приписать незаурядному умению притворяться и замечательной выдержке». Перед Горьким она притворялась мастерски: делала вид, будто ее интересует только его благополучие, что она ловит каждое его слово – у нее был талант слушать умно, ее собеседникам хотелось рассказывать ей что-либо вновь и вновь! – а сама потихоньку думала о Брюсе, о Петерсе, о том, что застряла в этом доме, кажется, надолго… Когда ее спрашивали, о чем она думает, Мура говорила: «О детях».

Впрочем, шло время, и она порою начинала забывать, что находится здесь «на службе». Горький влюбился в нее, и Мура вскоре поняла, что ее не просто так поселили в комнату, смежную с его комнатой. При том что у него были слабые легкие (порою он харкал по утрам кровью) и расшатанные зубы, при том что он любил по-стариковски покряхтеть, он как мужчина был еще хоть куда, поэтому исполнение задания оказалось сопряжено для Муры со множеством приятностей, без которых она, женщина весьма сексуальная и не стеснявшаяся этого (в том и состоял секрет ее привлекательности, который отмечали все знавшие ее люди!), не могла и не хотела обходиться. Она только терпеть не могла посредственностей, однако все ее любовники были людьми выдающимися, даже Петерс. Ну а теперешний-то объект ее разработки был умнейшим человеком своего времени! А Мура умела ценить чужой ум. В стране, где прежняя аристократия была уже почти вся выбита (другая же часть спасалась за границей), Горький оказался первым представителем новой советской аристократии, при этом еще сохранившим ту связь с традициями, которые жили и в памяти Муры, – и оттого он был для нее еще дороже, еще интереснее.